Самый знаменитый психологический эксперимент всех времён оказался мистификацией. Почему мы не можем уйти от стэнфордского тюремного эксперимента?
Поздним вечером 16 августа 1971 года двадцатидвухлетний Дуглас Корпи, тощий, невысокий выпускник Беркли с копной бледных нечесаных волос, закрытый в тёмной комнате подвала стэнфордского департамента психологии, без одежды, за исключением тонкой белой рубахи с номером 8612, орал во всю глотку.
«Господи, да я весь горю! – кричал он, яростно пиная дверь. – Вы что, не понимаете? Я хочу выйти отсюда! Это полный капец! Я не выдержу ещё одну ночь! Я просто больше не выдержу!»
Это был определяющий момент того, что стало, возможно, самым знаменитым психологическим исследованием всех времён. Узнали ли вы о знаменитом "стэнфордском тюремном эксперименте" (СТЭ) Филиппа Зимбардо на вводном занятии по психологии, или впитали эту информацию из культурного эфира – вы, наверняка, слышали эту историю.
Зимбардо, молодой профессор психологии в Стэнфорде, построил имитацию тюрьмы в подвале Джордан-Холл и заселил её девятью «пленниками» и девятью «охранниками», молодыми мужчинами, откликнувшимися на объявление в газете, которым назначили роли случайным образом и платили по неплохой ежедневной ставке за участие. Основными «сотрудниками» тюрьмы были сам Зимбардо и несколько его студентов.
Исследование должно было продлиться две недели, но после того, как девушка Зимбардо через шесть дней навестила его на работе и увидела, в каких условиях содержат людей в «стэнфордской окружной тюрьме», она убедила его прекратить. С тех пор история о слетевших с катушек охранниках и перепуганных заключённых, доходивших до нервного расстройства один за другим, стала всемирно известной и превратилась в культурную веху, которую описывали в книгах, документальных и художественных фильмах – даже в одном эпизоде сериала Вероника Марс.
Этот эксперимент часто используют в качестве урока, говорящего о том, что наше поведение кардинально зависит от социальных ролей и ситуаций, в которые мы попадаем. Но более глубокое и неприятное его следствие состоит в том, что все мы обладаем скрытым, неиссякаемым источником садизма, который только и ждёт, когда обстоятельства позволят ему открыться. Его использовали для объяснения массового убийства в Сонгми во Вьетнаме, геноцида армян, ужасов Холокоста. И максимальный символ агонии, причиняемой человеком своим братьям – знаменитое психологическое расстройство Корпи, происшедшее всего через 36 часов после начала эксперимента, и вызванное жестокостью его товарищей.
Но есть одна проблема: расстройство Корпи было постановочным.
«Любой клинический врач сразу понял бы, что я притворяюсь, — рассказал мне он прошлым летом, в первом обширном интервью, которое он решил дать за много лет. – Если послушаете запись, это не так сложно заметить. Я не такой уж хороший актёр. Я имею в виду, что, наверно, неплохо справился, но там больше истерики, чем психоза».
Сейчас Корпи, работающий судебным психологом, рассказал мне, что его драматическое выступление в эксперименте было вызвано страхом, но не перед жестокостью охранников. Он волновался, что не сможет попасть в аспирантуру.
«Я согласился на эту работу, потому что решил, что смогу целыми днями готовиться к тесту GRE», — объяснял Корпи по поводу одного из видов экзамена в аспирантуру, который часто используется для приёма студентов, и добавил, что экзамен должен был начаться сразу по окончанию эксперимента. Вскоре после начала эксперимента он попросил дать ему его учебники. Сотрудники тюрьмы отказали ему в этом. На следующий день он снова попросил об этом. Не вышло. И тогда он решил, что, как он сказал мне, «в этой работе не было смысла». Сначала Корпи попытался притвориться, что у него болит живот. Когда это не сработало, он попытался симулировать психическое расстройство. При этом, как он говорит, он не испытывал никаких срывов, а развлекался вовсю большую часть нахождения в тюрьме – кроме эпизода драки с охраной из-за постели.
«Первый день был очень интересный, — вспоминает Корпи. – Бунт был интересный. Не было наказаний. Мы знали, что охрана не сможет сделать нам больно, им нельзя было нас бить. Это были белые студенты, такие же, как мы, так что ситуация была безопасной. Это была просто работа. Если послушать запись, можно услышать это в моём голосе: у меня была отличная работа. Я мог орать, кричать, устраивать истерики. Я мог вести себя, как заключённый. Я был хорошим наёмным работником. Было здорово».
Для Корпи самым страшным во всём эксперименте было то, что ему сообщили, что он не сможет покинуть его, вне зависимости от своего желания.
«Я был шокирован, — сказал он. – Одно дело – когда полицейский арестовывает меня, везёт в машине, заставляет переодеться в робу. Но то, что я не мог уйти – это был новый уровень. Я просто подумал: „о, боже мой“. Такое было у меня ощущение».
Другой заключённый, Ричард Йакко, вспоминает, как он был шокирован на второй день эксперимента, когда спросил сотрудника, как покинуть тюрьму, и узнал, что он не может этого сделать. Третий, Клэй Рамзи, был так потрясён, узнав, что оказался в ловушке, что начал голодовку. «Я относился к этому, как к настоящей тюрьме, потому что, чтобы выбраться оттуда, нужно было сделать что-то такое, что заставило бы их волноваться по поводу их ответственности», — сказал мне Рамзи.
Когда в мае я спросил у Зимбардо по поводу заявлений Корпи и Йакко, он сначала отрицал тот факт, что они обязаны были оставаться в тюрьме. «Это ложь, — сказал он. – Это ложь».
Но это уже не просто слово Зимбардо против их слов. В апреле французский учёный и режиссёр Тибо ле Тексье опубликовал книгу Histoire d’un Mensonge [История лжи], разобравшись в недавно опубликованных документах из архивов Зимбардо в Стэнфорде, чтобы рассказать совершенно другую историю эксперимента. После того, как Зимбардо сказал мне, что обвинения Корпи и Йакко были беспочвенными, я прочёл ему расшифровку, найденную ле Тексье, сделанную по записанному разговору Зимбардо со своими «сотрудниками» на третий день симуляции: «Интересная штука с этими ребятами, двумя парнями, которые пришли вчера, и сказали, что хотят уйти – я сказал им „нет“, — рассказал Зимбардо сотрудникам. Уйти можно только по двум причинам – медицинской и психиатрической. Я думаю, что они поверили, что не могут уйти».
«Ладно, хорошо», — поправился Зимбардо в телефонном разговоре со мной. Он признал, что в подписанных испытуемыми формах информированного согласия была указана специальная безопасная фраза: «Я покидаю эксперимент». Только эта точная фраза могла заставить отпустить их.
«Никто из них этого не сказал, — сказал Зимбардо. – Они говорили: „Я хочу выйти. Мне нужен доктор. Я хочу к маме“, и так далее, и тому подобное. Я, по сути, говорил: „Вы должны сказать: “Я покидаю эксперимент».
Но в формах информированного согласия, которые подписывали испытуемые, и которые теперь можно скачать с сайта самого Зимбардо, нет ни одного упоминания фразы «Я покидаю эксперимент».
В стандартном рассказе Зимбардо об эксперименте эмоциональная реакция заключённых даётся как доказательство того, насколько сильно на них повлияло неподобающее отношение охранников. Шок реального заключения в тюрьму даёт более простое и ни разу не революционное объяснение. Эксперимент мог привести к юридическим последствиям, если бы заключённые решили обратиться в суд. Корпи сказал, что величайшим сожалением своей жизни он считает то, что не сумел засудить Зимбардо.
«Почему мы не подали в суд на неправомерное ограничение свободы?» – спросил Корпи во время интервью. Это унизительно! Мы должны были что-то сделать!"
Согласно Джеймсу Кэхену, бывшему прокурору округа Санта-Клара, где расположен Стэнфордский университет, у Корпи вполне могло получиться дело: шести часов, после того, как Корпи заявил о своём желании покинуть эксперимент, большую часть которых он провёл в запертой комнате, достаточно для того, чтобы удовлетворить параметрам ограничения свободы в Калифорнии.
«Если он говорит: „Я не хочу это больше делать, я хочу поговорить с вами о выходе“, — сказал Кэхен, — а затем его запирают в комнате, и он в какой-то момент пытается выйти, просит его выпустить, чтобы пообщаться как наёмный сотрудник, или кто он там был, и он не в состоянии выйти из комнаты – это практически выходит за пределы информированного согласия и подходит к нарушению уголовного кодекса».
Хотя Зимбардо любит начинать историю эксперимента с воскресенья, 15 августа 1971, когда охранники начали изводить новоприбывших заключённых в «стэнфордской окружной тюрьме» – обставляя всё так, будто они перешли к жестокости сами по себе – честнее будет начать историю на день раньше, с координационной встречи с охранниками. Тогда Зимбардо, обращаясь к ним больше как к сотрудникам, нежели как к испытуемым, совершенно явно обозначил, что от охранников ожидают помощи в создании правильного настроения у заключённых, ощущения беспомощности и страха.
«Мы не можем применять физические наказания или пытки, — сказал им Зимбардо, как следует из записей, впервые выпущенных через пятнадцать лет после эксперимента. – Мы можем создать скуку. Чувство фрустрации. Вызвать у них страх до определённой степени. У нас в руках вся власть над ситуацией, а у них – нет».
Большую часть встречи вёл Дэвид Джафф, студент, игравший роль «начальника тюрьмы», чей вклад в эксперимент Зимбардо долго преуменьшал. Реально же именно Джафф и несколько студентов придумали идею симуляции тюрьмы за три месяца до этого, в качестве домашней работы, заданной классу, в котором преподавал Зимбардо. Джафф назначил некоторым своим соседям по общежитию в Тойон-Холл роли заключённых, а некоторым – охранников, и придумал 15 драконовских правил, которые охранники должны были насаждать, включая: «Заключённые должны обращаться друг к другу только по номерам», «Заключённые не должны описывать своё состояние такими словами, как „эксперимент“ и „симуляция“, или „Неспособность подчиниться любому из правил влечёт наказание“. Зимбардо так тронули драматические результаты двухдневного эксперимента Джаффа, что он решил попробовать его самостоятельно, на этот раз случайным образом выбрав охранников и заключённых, и продлив эксперимент на более длительный срок. Поскольку Зимбардо сам никогда не бывал в настоящей тюрьме, стандарты реализма определялись исследованием Джаффа и страшноватыми воспоминаниями Карло Прескотта, вышедшего на поруки из тюрьмы Сан-Квентин, с которым Зимбардо познакомился через Джаффа и пригласил в качестве консультанта. Джаффу дали чрезвычайную свободу в планировании эксперимента для воспроизведения предыдущих результатов. „Доктор Зимбардо предположил, что самым сложным будет заставить охранников вести себя, как охранники“, — писал Джафф в оценке эксперимента по его итогам. „Меня попросили предложить тактику на основе моего опыта как специалиста-садиста. На меня возложили ответственность по организации поведения “крутых охранников». Хотя Зимбардо часто утверждал, что охранники сами устанавливали правила, на самом деле большая их часть была напрямую взята из домашней работы Джаффа, и озвучена на координационной встрече в субботу. Джафф также предложил охранникам идеи того, как можно донимать заключённых, заставляя их, например, вынимать колючки из грязных одеял, которые до этого валялись на траве.
После начала симуляции Джафф напрямую исправлял поведение охранников, которые вели себя недостаточно круто, насаждая патологическое поведение, о котором Зимбардо позже заявит, будто оно появилось естественным путём.
«Охранникам надо было понимать, что все они будут играть роль, что называется, крутого охранника», — сказал Джафф одному из охранников (начиная с 8:35). «Надеюсь, что благодаря этому исследованию появятся очень серьёзные рекомендации по реформе… что мы сможем выйти с этим в СМИ, в прессу, и сказать: „Вот, что имеется в виду на самом деле“… Постарайтесь реагировать так, как вы представляете себе реакцию грязных полицейских».
Хотя большинство охранников играли свои роли без блеска, а некоторые даже выполняли небольшие просьбы заключенных, один из них с усердием взялся за дело: Дэйв Эшельман, которого заключённые прозвали "Джон Уэйн" за его южный акцент и изобретательную жестокость. Но Эшельман, обучавшийся актёрской игре в старших классах и колледже, всегда признавал, что его акцент был такой же подделкой, как нервный срыв Корпи. Его целью, как он сказал мне в интервью, было помочь удачно провести эксперимент.
«Я воспринял всё это как упражнение в импровизации, — сказал Эшельман. – Я считал, что делал то, что хотели от меня исследователи, и решил, что я буду делать это лучше остальных, притворяясь этим отвратительным охранником. Я никогда не бывал на Юге, но использовал южный акцент, взяв его из фильма „Хладнокровный Люк“.
Эшельман выразил мне своё сожаление тем, что он нехорошо относился к заключённым, добавив, что иногда обращался к собственному опыту, пережив несколькими месяцами ранее грубое отношение со стороны собственного брата. „Я перегнул палку“, — сказал он. Но Зимбардо и его сотрудники, вроде бы, одобряли его действия. По окончанию эксперимента Зимбардо особо выделил и поблагодарил его.
»Когда я шёл по коридору, — вспоминает Эшельман, — он специально подошёл ко мне и дал понять, что я прекрасно справился. Я реально решил, что достиг чего-то хорошего, что я сделал вклад в понимание человеческой природы".
Согласно Алексу Хасламу и Стефану Райкеру, психологам, совместно пытавшимся воспроизвести СТЭ в Британии в 2001-м, критическим фактором, заставляющим людей проявлять жестокость, является заявление их лидера о том, что они служат высшей моральной цели, с которой они себя отождествляют – к примеру, научному прогрессу или реформе тюрем. Нас учили, что охранники жестоко обращались с заключёнными в стэнфордской тюрьме из-за возможностей, предоставленных их ролью, но Хаслам и Райкер утверждают, что их поведение появилось из-за их отождествления не с целью, а с экспериментаторами, что Джафф и Зимбардо постоянно поощряли. Эшельман, описывавший себя в приёмной анкете, как «учёный в душе», возможно, усерднее других отождествлял себя с ними, но Джафф и сам в собственной оценке признавался: «Я поражён той лёгкостью, с которой я могу отключить свою восприимчивость и беспокойство за других людей ради „достойной цели“».
С самого начала Зимбардо добивался широкого освещения своего эксперимента в СМИ, позволив телекомпании KRON из Сан-Франциско снимать имитации арестов, и отправляя им периодические пресс-релизы по мере развёртывания событий. Но симуляция тюрьмы быстро привлекла больше внимания, чем он мог себе представить. К 21 августа, через день после преждевременного закрытия эксперимента, попытка радикального чернокожего активиста и автора бестселлера «Брат по Соледаду» (Soledad Brother) [Соледад – город в Калифорнии, известный своей тюрьмой] Джордж Джексон попытался совершить побег из тюрьмы Сан-Квентин, расположенной в часе езды к северу от Стэнфорда, что привело к гибели трёх охранников и трёх заключённых, включая и его самого. Мгновенно KRON организовала теледебаты между Зимбардо и помощником начальника тюрьмы Сан-Квентин. Через три недели преимущественно чернокожие заключённые исправительного учреждения «Аттика» штата Нью-Йорк подняли бунт, перехватили контроль над тюрьмой у преимущественно белых надзирателей, и потребовали улучшения условий обращения. По приказу губернатора Нельсона Рокфеллера вернуть контроль над тюрьмой силовыми методами, правоохранительные органы сбросили с вертолётов канистры со слезоточивым газом, после чего сотни полицейских и охранников тюрьмы начали стрельбу вслепую в клубах дыма, уничтожая как заключённых, так и их заложников.
Это происшествие, случившееся до наступления эры массовых расстрелов, ставших с тех пор нормой для заголовков американских новостей, было шокирующей резнёй – одной из самых больших по количеству смертей с самой Гражданской войны, согласно выводам специальной комиссии по «Аттике» штата Нью-Йорк. Страна отчаянно искала ответы, и эксперимент Зимбардо, казалось, давал их, размещая охранников и заключённых на одной моральной плоскости – как совместных жертв пенитенциарной системы – хотя на самом деле в Аттике большая часть убийств произошла по вине полицейских и охранников. История Зимбардо о том, как охранники выходили из под контроля и терроризировали заключённых впервые стала объектом общего внимания в специальном двадцатиминутном репортаже NBC, вышедшем в прайм-тайм. Ричард Йакко рассказал репортёру NBC, что ему и другим заключённым рассказывали, что они не могут выйти из эксперимента, но после того, как он не сумел подтвердить рассказ Зимбардо о том, как заключённые «органично влились» в свои роли, его вырезали из программы (но запись осталась).
В своей статье 1973 года для New York Times Magazine Зимбардо однозначно указывал на то, что срыв Корпи был настоящим. К середине 1980-х, когда он попросил Корпи поучаствовать в шоу Фила Донахью и в документальном фильме «Тихая ярость», Корпи уже давно внёс ясность в тот факт, что он притворялся, но Зимбардо всё равно захотел включить в описание эксперимента нервный срыв. Корпи пошёл у него на поводу.
«Если он хотел рассказывать, что у меня был нервный срыв, это казалось не столь важным, — сказал он мне. – Я не особо сопротивлялся. Я думал, что это было преувеличение, которое шло на пользу целям Фила».
В «Тихой ярости» Зимбардо представил драматическую аудиозапись «нервного срыва» Корпи, рассказав, что «он начал играть роль сумасшедшего, но вскоре роль стала слишком реальной, и он скатился до неконтролируемой ярости». Сегмент записи, в котором Корпи признаётся, что играл роль, и описал, насколько утомительно было делать это в течении стольких часов, был вырезан. Корпи сказал мне, что Зимбардо приставал к нему с просьбами и далее появляться в СМИ задолго после того, как Корпи просил его прекратить это, и давил на него периодическими предложениями профессиональной помощи.
«Мы убрали телефон из телефонной книги, а Зимбардо выяснил наш телефон, — сказал Корпи. – Это было очень странно. Я говорил ему: » Я не хочу больше иметь дела с этим экспериментом". «Но Даг, Даг, ты очень важен! Я дам тебе кучу рекомендаций!» «Да, я знаю, Фил, но я сейчас даю показания в суде, и мне стыдно за то, каким я был. Я не хочу, чтобы этот эпизод был большим и публичным». Но Фил не желал слушать о том, что я не хочу с этим связываться. И так продолжалось годами".
Зимбардо подтвердил, что давал Корпи рекомендации, но отказался раскрыть подробности.
СТЭ сделал Зимбардо, возможно, наиболее выдающимся из живущих психологов Америки. Он стал главным автором одного из самых популярных и долго используемых учебников, «Психология: основные концепции» [Psychology: Core Concepts], и хозяином телесериала 1990 года на PBS «Открывая психологию» [Discovering Psychology], который стал крайне популярным среди старших классов и студентов колледжа, и до сих пор появляется на ТВ. И там и там рассказывали про эксперимент. Но его популярность не ограничилась США. Польский философ Зигмунт Бауман, упомянувший этот эксперимент в книге "Современность и Холокост" 1989 года, был типичным примером растущей в Восточной Европе и Германии традиции обращаться к СТЭ за объяснениями феномена Холокоста. Во влиятельной книге 1992 года «Обычные люди» [Ordinary Men] историк Кристофер Браунинг полагался как на СТЭ, так и на эксперимент Милгрэма, ешё один знаковый психологический эксперимент, утверждая, что массовые убийства, совершённые фашистами, в частности, были результатом ситуационных факторов (другие учёные считают, что людей, следовавших идеологии нацистов, и считавших евреев врагами государства, вряд ли можно называть «обычными людьми»).
В 2001-м, когда Зимбардо выбрали президентом Американского психологического общества, вышел немецкоязычный фильм «Das Experiment», основанный на СТЭ, но поднимавший насилие до фашистского уровня, в котором охранники не просто жестоко обращались с заключёнными, но и убивали их и друг друга. Когда в 2004-м были обнародованы сведения о пытках заключённых в тюрьме Абу-Грейб, Зимбардо снова прошёлся по кругу ток-шоу, утверждая, что жестокости были не результатом присутствия нескольких «плохих» солдат, но «нормой среди них», а также давал экспертные показания в деле Эйвана «Чипа» Фредерика, старшего сержанта, начальника над военными полицейскими, практиковавшими пытки. С возвращением интереса к эксперименту Зимбардо опубликовал в 2007-м году книгу «Эффект Люцифера» [The Lucifer Effect], в которой содержалось ещё больше деталей, хотя и оформленных таким образом, чтобы не подвергать сомнению основу открытий. Книга стала национальным бестселлером.
И всё это время эксперты выражали сомнения по поводу работы Зимбардо.
Несмотря на канонический статус СТЭ в вводных классах по психологии по всей стране, его методологическая критика была быстрой и широко распространилась в годы, последовавшие за его проведением. Зимбардо со своими студентами отошли от научных правил, опубликовав первую статью об эксперименте не в научном журнале по психологии, а в The New York Times Magazine, не проходя обычной экспертной оценки. Знаменитый психолог Эрих Фромм, не знавший о том, что охранников специально просили быть «покруче», тем не менее, высказал предположение о том, что в свете очевидного принуждения к жестокостям, самое удивительное в этом эксперименте то, как мало охранников реально этим занимались. «Авторы считают, что это доказывает, будто одни лишь только обстоятельства способны за несколько дней превратить нормальных людей в покорных, смиренных личностей, или в безжалостных садистов, — писал Фромм. – Мне кажется, что если этот эксперимент что и доказывает, так только противоположное». Некоторые учёные утверждали, что это вообще был не эксперимент. Леон Фестингер, психолог, автор концепции когнитивного диссонанса, вообще назвал произошедшее "хеппенингом".
Струйка критики постоянно подпитывалась с годами, расширяя атаку на эксперимент до более технических проблем, связанных с его методологией – к примеру, подсознательное стремление испытуемых к соответствию их представлению об эксперименте [demand characteristics], недостаточное приближение условий эксперимента к реальным [ecological validity] и систематическую ошибку отбора. В 2005-м Карло Прескотт, вышедший на поруки из Сан-Квентина, бывший консультатом по проработке эксперимента, опубликовал op-ed в газете The Stanford Daily под названием "Ложь Стэнфордского тюремного эксперимента", раскрыв тот факт, что многие техники пыток заключённых были взяты из его собственного опыта в Сан-Квентине, а не изобретены участниками.
Ещё одним ударом по научной звезде эксперимента стало то, что Хаслам и Райхер попытались воспроизвести эксперимент, в котором охранников никто не наставлял, а заключённые могли в любой момент прекратить участие – и у них не получилось воспроизвести открытия Зимбардо. Заключённые, вместо того, чтобы испытывать срывы из-за усиливающегося жестокого обращения, объединялись вместе, получали дополнительные привилегии от охранников – последние же становились всё более пассивными и запуганными. Согласно Райхеру, Зимбардо очень плохо воспринял их попытку опубликовать своё исследование в журнале British Journal of Social Psychology.
«Мы узнали, что он частным порядком писал редакторам журнала, пытаясь не дать нам опубликовать работу, и утверждал, что мы пытаемся их обмануть», — сказал мне Райхер.
Несмотря на вмешательство Зимбардо, журнал решил опубликовать статью Райхера и Хаслама, вместе с комментариями Зимбардо, в которых он писал: «Я считаю, что это так называемое „исследование социальной психологии“ является мошенническим и не заслуживает одобрения сообществом социальных психологов в Британии, США, или где-то ещё, кроме как в медийной психологии».
«В итоге, — сказал Райхер, — мы обнаружили, что участвуем не в научных дебатах. Мы оказались в коммерческом соревновании. В тот момент он очень хотел снять фильм в Голливуде».
Многолетние попытки Зимбардо превратить свою работу в художественный фильм, наконец, принесли плоды в 2015-м году в виде фильма "The Stanford Prison Experiment", для которого он был консультантом (в фильме его играет Билли Крудап). Хотя по смыслу фильм критически описывает эксперимент, по сути он поддерживает историю Зимбардо, и не включает поощрение им охранников к «крутому обхождению» с заключёнными во время той субботней встречи, и совсем не упоминает роль Дэвида Джаффа. Персонаж, списанный с Корпи (Эзра Миллер), окружённый жестокими охранниками, начинает считать, что он не участвует в эксперименте, а находится в реальной тюрьме, и во время эмоционального пика фильма испытывает нервный срыв, выражающийся в крике. Его мания постепенно заражает других заключённых.
Каким-то образом ни письмо Прескотта, ни провал попытки воспроизведения эксперимента, ни множество критических отзывов от учёных пока что не смогли ослабить хватку истории Зимбардо на общественном сознании. Апелляции к СТЭ связаны с чем-то более глубоким, чем его научная обоснованность, возможно, потому, что он рассказывает нам историю о нас самих, в которую мы отчаянно хотим верить: что мы, как личности, не можем нести ответственность за предосудительные действия, которые мы иногда совершаем. Хотя принимать точку зрения Зимбардо на падшую человеческую природу и неприятно, это чувство одновременно и освобождает. Мы срываемся с крючка. Наши действия определяются обстоятельствами. Наша склонность к ошибкам ситуационная. Как Евангелие обещает избавить нас от грехов, если только мы будем верить, так и СТЭ предлагает нам некую форму искупления, специально созданную для научной эры, которую мы с готовностью принимаем.
Для учителей психологии СТЭ – надёжный способ понравиться толпе, который они обычно представляют вкупе со множеством неприятных видеоматериалов. В аудиториях на курсах введения в психологию, часто заполненных студентами других специальностей, противоречащее интуиции утверждение о том, что вера студентов в присущую им добродетельность в корне неверна, даёт яркое доказательство возможностей курса психологии по обучению их чему-то новому и удивительному, касающемуся их самих. Некоторые преподаватели, с которыми я говорил, считают, что это помогло внушить студентам мысль о том, что люди, совершающие плохие вещи, не всегда являются плохими людьми. Другие указывали на важность обучения студентов в нашей необычно индивидуалистской культуре тому, что на их действия сильно влияют внешние факторы.
«Даже, если наука и была необычной, — говорит Кеннет Картер, профессор психологии в Университета Эмори, соавтор учебника „Изучаем психологию“ [Learn Psychology], — или эксперимент как-то не так провели, я думаю, что в итоге всё равно хочу, чтобы мои студенты задумывались над тем, что они могут оказаться в крайне влиятельных ситуациях, способных изменить их поведение, как личности. Эта история больше просто науки».
Но если работа Зимбардо была настолько ненаучной, можно ли доверять тем историям, которые она пытается рассказать? Множество других исследований, таких, как знаменитый эксперимент Аша, демонстрирующий то, как люди игнорируют доказательства, видимые их собственными глазами, ради подчинения мнению большинства по поводу длин отрезков, иллюстрируют серьёзный эффект, который наше окружение может оказывать на нас. Гораздо более методологически надёжный, хотя и спорный эксперимент Милгрэма демонстрирует, насколько склонны мы к подчинению в определённых условиях. Уникальность и уникальная привлекательность истории Зимбардо по поводу СТЭ состоит в его предположении о том, что для превращения нас в энтузиастов-садистов всего только и требуется, что комбинезон, дубинка и разрешение доминировать над такими же людьми.
«От этого просто голова кружится, — пояснял ле Тексье. – Это типа „О боже мой, я бы мог быть фашистом. Я думал, что я хороший парень, а теперь я узнаю, что я мог бы стать таким чудовищем“. И одновременно это успокаивает, поскольку, если я и стану монстром, то не из-за того, что в глубине души я плохой, а из-за ситуации. Думаю, именно поэтому этот эксперимент так прославился в Германии и Восточной Европе. Нет чувства вины. „Ну, ладно, такая вот была ситуация. Мы все хорошие. Никаких проблем. Просто ситуация заставила нас пойти на это“. Так что это шокирует, но и успокаивает. Я думаю, два этих посыла эксперимента и сделали его знаменитым».
В опросах 2014 и 2015 года Ричард Григгс и Джаред Бартелс обнаружили, что почти во всех учебниках по введению в психологию имеется некритическое описание эксперимента Зимбардо. Мне стало интересно, почему же выбранные эксперты в этой области, вероятно, хорошо информированные о сомнительной истории эксперимента, решили, тем не менее, включать его в учебник, и я связался с некоторыми из них. Трое рассказали мне, что они сначала, в первых изданиях, не стали упоминать СТЭ, из-за опасений по поводу его научности. Но даже профессора психологии не могут противостоять силам социального влияния: двое добавили его под давлением экспертов и учителей, а третий – поскольку о нём так часто говорили в новостях после Абу-Грейб. Другие авторы, с которыми я беседовал, выражали более критическое отношение к эксперименту, по сравнению с тем, что было написано в их книгах, предлагая, тем не менее, множество причин, по которым они всё равно имеет педагогическую ценность.
Грег Фейст, соавтор учебника «Психология: перспективы и связи» [Psychology: Perspectives and Connections] сказал мне, что его личный взгляд на эксперимент изменился несколько лет назад, когда он наткнулся на op-ed 2005 года Карло Прескотта, и который он описал, как «шокирующий».
«Как только я обнаружил наличие этических и научных проблем у этого исследования, я, честно говоря, решил, что оно не стоит увековечивания», — сказал Фейст.
Но, тем не менее, вот он, в третьем издании его учебника, опубликованном в 2014-м: подробное общепринятое изложение стандартной истории Зимбардо, с краткой критикой, которая появляется только позже в этой главе.
25 октября 1971, все через два месяца после завершения эксперимента настолько напряжённого для Филиппа Зимбардо, что он сбросил за неделю пять килограмм, он отправился в Вашингтон О.К. по запросу Юридического комитета палаты представителей США [надзирает за работой судов, административных агентств и федеральных правоохранительных органов / прим. перев.]. В зале для слушаний Зимбардо сидел перед собравшимися конгрессменами подкомитета №3 и рассказывал величайшую ложь: что «охранникам» в его недавнем эксперименте «просто рассказали, что они попадут в ситуацию, которая может принять серьёзный оборот и стать немного опасной… Они сами устанавливали правила для поддержки закона, порядка и уважения». Зимбардо описал длинный список жестокостей, приведших к «острым ситуативным травматическим реакциям» у заключённых. Несмотря на то, что он так и не посетил настоящую тюрьму, он легко обобщил результаты своего исследования, которого не проверяли эксперты, никто не публиковал, и никто, по большому счёту, не анализировал: «Ситуация с тюрьмами в нашей стране гарантированно будет вызывать серьёзные патологические реакции у охранников и заключённых, унижающие их человечность, понижающие их чувство собственного достоинства, усложняющие возвращение в сообщество за пределами тюрьмы». Зимбардо стал хитом. Представитель Гамильтон Фиш из Нью-Йорка описал это так: «Вы определённо помогли мне прояснить некоторые события, которые мы увидели за последние несколько дней, и понять их».
По следам тюремных бунтов в Сан-Квентине и Аттике послание Зимбардо прекрасно ложилось на национальный дух времени. Критика системы уголовного правосудия, переносившая обвинения одновременно с заключённых и с охранников на некую «ситуацию», определённую настолько размыто, что она могла подойти практически к любой теме, предлагала кому угодно соблазнительный способ рассмотреть под микроскопом социальные проблемы современности. Либералы, настроенные на реформу, жаждали свидетельств того, что люди, совершившие преступления, поступили так под влиянием среды, в которой они родились, что поддерживало их мнение о необходимости систематической реформы для уменьшения количества преступлений в городах – продолжения "войны с бедностью" Джонсона – а не "войны с преступностью", которую рекламировал в своей предвыборной кампании Ричард Никсон. «Когда я услышал об этом исследовании, — вспоминает Фрэнсис Каллен, один из выдающихся криминалистов последнего полувека, — я подумал „Ну конечно, это правда“. Я отнёсся к этому некритично. Все отнеслись некритично». В области деятельности Каллена, СТЭ предоставил удобное свидетельство фундаментальной неработоспособности тюремной системы. «Это подтвердило то, во что верили люди – то, что тюрьмы по сути своей бесчеловечны», — сказал он.
Расовая динамика СТЭ, которую никогда не изучали адекватно, могла бы задержать реформаторов. Карло Прескотт, недавно перенёсший шестнадцать лет заключения, будучи чернокожим, играл важнейшую роль в построении архитектуры эксперимента. Раздосадованный недостатком чернокожих испытуемых, он постоянно вмешивался в процесс, пытаясь принести, как он сказал мне, «дух аутентичности ребятам, которым платили по $15 в день за то, чтобы они играли заключённых – все они были белыми, если вы помните (прим. ред. – один из заключённых всё же был азиатом). Одной из наиболее шокирующих вещей, после того, как твою свободу забрали, оказывается то, что контролировать тебя будут люди, которые уже заранее тебя ненавидят». Однако из описания «ситуации», порождающей жестокость, Зимбардо совершенно исключил расовый вопрос. ОН обычно использовал слово «нормальный» для описания участников, несмотря на то, что их вряд ли можно было считать нормальными представителями среды заключённых в то время. Анализ жестокости по отношению к заключённым как продукта «ситуационных сил», не различающих расу, устранило её глубокие корни, идущие из расового притеснения.
Тем не менее, СТЭ в результате оказал значительное влияние на американскую криминологию. Первая научная статья Зимбардо по поводу его результатов была опубликована в Международном журнале криминологии и пенологии [International Journal of Criminology and Penology], а не в психологическом издании. Год спустя Роберт Мартинсон, из команды социологов, назначенной штатом Нью-Йорку для оценки различных тюремных программ, выступил в программе "60 минут" с мрачным сообщением: в области реабилитации заключённых не работает ничего. Почти мгновенно «доктрина о неработоспособности» Мартинсона превратилась в общепринятое мнение в Америке. Её часто цитируют как причину широко распространившегося в 1970-х годах среди учёных и определяющих политику лиц отказа от идеи о том, что тюрьма может стать центром реабилитации. Каллен считает, что в этом сыграло роль и исследование Зимбардо.
«Стэнфордский тюремный эксперимент, — говорит Каллен, — говорит: тюрьмы не реформируют людей. Основной проблемой множества тюремных реформ, особенно среди академических криминалистов, стало то, что тюрьмы по сути своей негуманны, поэтому мы выступали за минимизацию использования тюрем, акцентировали внимание на альтернативах, на общественном исправлении».
В эру быстро растущего количества преступлений такая повестка дня оказалась политически несостоятельной. Консервативные политики не испытывали никаких колебаний по поводу того, чтобы использовать заключение исключительно для наказания людей, погрузились в длившуюся десятилетиями эру «закручивания гаек», непропорционально воздействовавшую на чернокожих американцев. Количество случаев заключения постоянно росло, и сейчас в пять раз превышает статистику в сравнимых странах: каждый третий чернокожий в Америке обязательно побывает в тюрьме.
Конечно, было бы несправедливо обвинять одного лишь Зимбардо в массовом заключении людей. Более точно будет сказать, что СТЭ со своими реформистскими идеями разделил мнения своего времени на два лагеря. Согласно опросу 2017 года, проведённому Калленом и его коллегами Терезой Кулиг и Трэвисом Праттом, 95% из множества криминологических работ, упоминавших СТЭ за все годы, придерживались его основного сообщения о том, что тюрьмы по сути своей негуманны.
«Позже меня поразило то, каким образом все мы потеряли свой научный скептицизм, — говорит Каллен. – Мы ударились в идеологию на манер людей, отрицающих изменения климата. Исследования Зимбардо и Мартинсона настолько хорошо ложились на интуицию, что никто не сделал шага назад и не сказал: „Ну, в принципе, это может оказаться и неверным“.
Большая часть сегодняшних криминалистов сходятся в том, что тюрьмы не настолько безнадёжны, как их описали Зимбардо и Мартинсон. Некоторые тюремные программы надёжно помогают заключённым улучшить их жизнь. И, хотя сравнивать разные страны довольно тяжело, норвежская тюрьма строгого режима Халден, где осуждённые убийцы ходят в обычной одежде, получают рабочие навыки, обедают вместе с невооружёнными охранниками, и весь день свободны гулять по красивым местам, среди сосен и кустов черники, подаёт определённую надежду. Норвежские заключённые редко участвуют в драках, и совершают повторные правонарушения реже, чем где бы то ни было ещё. Чтобы начать улучшение всех недостатков массового заключения, утверждает Каллен, необходимо изучить вопрос того, что делает некоторые системы управления тюрьмами лучше остальных, вместо того, чтобы просто отбрасывать все тюрьмы, как по сути своей жестокие, как это сделал СТЭ.
Тем временем, наследие работы Зимбардо распространяется гораздо дальше, чем наша проблемная система уголовного правосудия, и напрямую касается того, как мы понимаем нашу личную моральную свободу.
Солнечным августовским полднем 2006 года, на пике Иракской войны 19-летний рейнджер Армии США Алекс Блум подъехал на автомобиле с тремя другими рейнджерами к отделению банка Bank of America в г. Такома. Они выскочили из машины, и при помощи пистолетов и автоматов Калашникова совершили ограбление. Три дня спустя Алекса, который, по случайности, ещё и мой кузен, арестовали в нашем родном городе Денвер, шт. Колорадо. Алекс объяснял нашей семье, что он считал, будто участвует в тренировочном упражнении. После радикальной месячной дрессировки в рамках программы обучения рейнджеров, которую он недавно прошёл, он следовал за своим командиром, не задавая вопросов. На слушании дела Алекса его защитники пригласили видного эксперта, чтобы доказать, что он участвовал в ограблении не по своей воле, а под влиянием „ситуационного воздействия“. Экспертом был доктор Филипп Зимбардо. Алекса приговорили к невероятно мягкому наказанию, и Зимбардо стал героем семьи.
В октябре 2010 Зимбардо участвовал в специальном эпизоде ток-шоу Dr. Phil под названием „Когда хорошие люди делают плохие вещи“, используя историю Алекса для рассказа о том, что плохие поступки – результат обстоятельств, а не характера или выбора. Со своего места на трибунах студии я слушал, как Зимбардо описывает издевательства охранников над заключёнными, к которым их вообще никто не подстрекал. „Я ограничил охранников требование не использовать физическое воздействие, но они интуитивно знали, как воздействовать психологически“, — сказал он. Затем он использовал свои теории, чтобы объяснить пытки в Абу-Грейб, приводя те же самые аргументы, что он использовал для защиты Айвана Фредерика. Когда доктор Фил спросил у аудитории, кто из них считает, что в сходной ситуации также стал бы пытать заключённых, вся моя семья поднялась с места – и практически больше никто этого не сделал. Мы с гордостью поддерживали Алекса, и знали, что именно такой урок должны извлечь из работы Зимбардо.
Через несколько лет, решив написать книгу про Алекса, я обнаружил свидетельства того, что он не рассказал мне всей правды о своём участии в том деле. Когда я спросил его прямо в лицо, он признался, что его выбор в участии в ограблении был более свободным и информированным, чем он давал понять ранее. Принятие ответственности изменило его. Это освободило его от ощущения оскорблённой жертвы, которое он испытывал годами. „Ситуационное воздействие“ Зимбардо когда-то, казалось, позволяло моему кузену верить в то, что, по сути, он хороший человек, несмотря на совершённое им вопиющее преступление, но увидев его персональный рост, произошедший после моральной переоценки ситуации, я заинтересовался, а была ли ему польза от этого.
И уже после того, как я брал у Зимбардо интервью у него дома в Сан-Франциско для моей книги про Алекса, я начал глубже изучать историю его знаменитого эксперимента. Чем больше я находил, тем больше росла моя неуверенность. Вскоре после публикации моей книги я, к тому времени уже поговорив с несколькими бывшими участниками эксперимента, попросил Зимбардо об ещё одном интервью. Несколько месяцев я не получал от него ответа. Затем вышла книга ле Тексье, и Зимбардо внезапно согласился поговорить со мной, видимо, страстно желая ответить на обвинения. Мы поговорили по Skype вскоре после его возвращения с конференции по психологии. Его офис был забит книгами и бумагами, а телефон постоянно звонил где-то на фоне, пока мы говорили.
Годами слушая рассказы Зимбардо по поводу его эксперимента, я не ожидал услышать чего-то нового. Первый сюрприз случился, когда я спросил его по поводу заявлений Корпи и Йакко, утверждавших, что им говорили, что они не могут уйти. После того, как отбросив эти обвинения, как ложные, и заявив, что Корпи и Йакко просто забыли безопасную фразу „Я покидаю эксперимент“, Зимбардо поразил меня, признав, что он на самом деле просил своих помощников говорить заключённым, что они не могут уйти.
»Если заключённый сказал «Я хочу уйти», а вы ему говорите «Ок», тогда после их ухода эксперимент закончится, — пояснил Зимбардо. – Все заключённые просто сказали бы «Я хочу уйти». Чтобы они не уходили, должна быть какая-то причина. В их голове должно быть представление «Я заключённый в тюрьме», а не «Я студент колледжа в эксперименте. Я не хочу получить свои деньги, я покидаю эксперимент». Из тюрьмы нельзя уйти. В этом вся суть Пиранделлийской тюрьмы (прим. ред.: Пиранделло, Луиджи – итальянский драматург, чьи пьесы сочетали реальность с вымыслом). На каком-то уровне вы – студент в подвале, участвуете в эксперименте. На другом уровне, вы – заключённый, которого мучают охранники в окружной тюрьме".
Зимбардо подтвердил, что Дэвид Джафф разрабатывал правила поведения с охранниками, но пытался утверждать, что не лгал, когда говорил Конгрессу (и много лет спустя настаивал в споре с Лесли Столом в передаче «60 минут», что охранники выдумывали правила самостоятельно, поскольку Зимбардо в тот момент не было. Он скачала отрицал наличие каких бы то ни было политических мотивов у эксперимента, но после того, как я зачитал ему выдержку из пресс-релиза, распространённого на второй день эксперимента, в котором прямо заявлялось, что он нацелен на привлечение внимания к необходимости реформ, он признал, что, вероятно, написал его самостоятельно, под давлением Карло Прескотта, с которым он совместно вёл класс летней школы по психологии заключения.
«Во время того курса я начал видеть, что тюрьмы – это трата времени, денег и жизней, — сказал Зимбардо. – Так что да, я социальный активист, и реформа тюрем всегда была важна для меня. Это не было причиной проведения исследования».
В конце длинного и напряжённого разговора я спросил его, считает ли он, что книга ле Тексье изменит то, как люди представляют себе этот эксперимент.
«Не знаю, — сказал он устало. – В каком-то смысле, мне всё равно. На этом этапе проблема в том, что я не хочу больше тратить своё время. Люди могут говорить о нём что угодно. Это самое важное исследование в истории психологии на данный момент. Нет исследований, о которых люди говорили бы 50 лет спустя. Обычные люди знают о нём. Они говорят: „Чем вы занимаетесь?“ „Я психолог“. Это может быть таксист в Будапеште, владелец ресторана в Польше. Я говорю, что я психолог, и они говорят: „А вы слышали об этом исследовании?“ Оно уже живёт само по себе. Если он хочет называть его обманом, это его дело. Я не собираюсь больше его защищать. Его защита – его долговечность».
Зимбардо провёл большую часть последних пятидесяти лет, отвечая на вопросы о самых тёмных шести днях его жизни, в каком-то смысле став узником успеха собственного эксперимента. Когда я спросил, рад ли он, оглядываясь назад, что провёл это исследование, он говорит, что испытывает смешанные чувства. Своей наиболее важной работой он считает клинику застенчивости, расположенную в Пало-Альто, основанную им в 1975-м.
«Если бы не это исследование с тюрьмой, то вот таким было бы моё наследие», — сказал он.
«А какая-то ваша часть хотела бы, чтобы это было вашим наследием?» – спросил я.
«Да, конечно, — сказал он. – Естественно. Это нечто позитивное. В исследование тюрьмы минус состоит в том, что я был доктором Зло. Я создал эту недобрую ситуацию, как какой-нибудь Свенгали».
По словам Зимбардо он и сам стал жертвой обстоятельств – поддавшись своему окружению, как и все остальные.
«Я, постепенно, не осознавая, превратил себя в суперинтенданта тюрьмы, — сказал он. – Почему? На моём офисе висела табличка „Суперинтендант тюрьмы“. На офисе Дэвида Джаффа – „Начальник тюрьмы“. А потом мне приходилось иметь дело с родителями. Со слушаниями по условно-досрочному освобождению. С приходившим к нам священником. Люди обращаются ко мне не как к исследователю, а как к суперинтенданту тюрьмы, и просят помощи с их сыном, сидящем в тюрьме».
Эта отговорка хорошо служила Зимбардо и всем остальным все эти годы, но её может быть уже недостаточно. Изучив некоторые свидетельства ле Тексье, автор учебников Грег Фейст сказал мне, что он рассматривает возможность занять более твёрдую позицию при выпуске следующего издания учебника «Психология: перспективы и связи».
«Узнав то, что мы узнали, я надеюсь, настанет тот момент, когда история Зимбардо погибнет, — сказал Фейст. К сожалению, это не скоро произойдёт, но, надеюсь, что произойдёт. Потому что я считаю, что это…»
Фейст прервался в поисках подходящего слова, а затем решил остановиться на простом варианте.
«Это ложь».
