Китайская фантастика и ее успехи за границами Поднебесной неразрывно связана с именем Лю Цысиня, однако его творчеством не ограничивается. После того, как «Задача трех тел» стала бестселлером на Западе и завоевала «Хьюго», издатели начали обращать внимание и на других китайских фантастов. Одним из них стал Чэнь Цюфань, чей роман «Мусорный прибой» — эдакий киберпанк по-китайски — куда более приземленный и приближенный к реальности, чем эпическая сага Цысиня.
Недавно на Wired вышла большая статья про Цюфаня. Интересна она в частности тем, что рассказывает не только о самом писателе, но и о том месте, которое фантастика и ее авторы сейчас занимают в Китае. Это, по-моему, весьма любопытно, поэтому перевел материал.
Китай возводит своих авторов научной фантастики в ранг оракулов — и карьера Цюфаня, как и место его жанра в обществе, оказались под самым пристальным наблюдением.
Когда 15 лет назад Чэнь Цюфань отправился на юго-восток китайской провинции Юннань, он заметил, что по мере приближения к городу Лицзян время как будто замедлилось. Чэнь недавно окончил колледж и теперь работал в высасывающей душу сфере недвижимости мегаполиса Шэньчженя под постоянным давлением, а Лицзян был пристанищем бэкпэкеров (туристов, путешествующих с минимумом вещей и затрат). Побродив по маленькому городу, он был очарован зубчатыми рядами заснеженных гор на горизонте и стаями рыб, снующими по извилистым каналам. Но также был он и расстроен толпами бродяг, таких же, как он сам, — выгоревших, потерянных, апатичных. Свои наблюдения он отразил в рассказе The Fish of Lijiang о депрессивном офисном работнике, который отправляется в курортный городок и понимает, что все в нем создано искусственно, от голубого неба до рыб в ручьях и до самого ощущения времени.
С тех пор Чэнь написал еще много рассказов, выиграл практически все китайские награды в области научной фантастики, и стал ключевым голосом во все растущем хоре популярных китайских фантастов. Но, в отличие от всем известного Лю Цысиня, автора «Задачи трех тел», который обращается к грандиозной космической тематике, Чэнь более сфокусирован на внутренней жизни персонажей, которые пытаются найти тихую гавань в вихре все ускоряющихся изменений — как и практически каждый житель Китая сейчас. Работы Чэня часто называют «научно-фантастическим реализмом».
В самом начале работы над произведением, рассказывает Чэнь, он старается действовать как «антрополог, ведущий полевые исследования». Перед написанием дебютного романа «Мусорный прибой», эко-триллера 2013 года о восстании сотрудников футуристичной свалки под названием Кремниевый остров, Чэнь проводил время в юго-восточной части Китая, в городе Гуйю, на одной из самых больших в мире свалок электронных отходов. Он наблюдал, как мигранты перебирают токсичный мусор. Прочувствовав сцену в реальном мире, Чэнь переносит ее в то, что называет воображаемой «гиперреальностью» — зону, где границы фантастического и фактического так размыты, что неизвестно, где заканчивается первое и начинается второе. (В романе один из главных персонажей трансформируется в киборга, становясь частью мира мусора). Чэнь старается своими произведениями пробудить чувство удивления и отчуждения, как в «кривом зеркале, которое отражает реальный свет так, что он слепит».
Но за прошедшие несколько лет — период, в который китайские авторы научной фантастики приобрели статус пророков нового века — карьера самого Чэня оказалась отражением в кривом зеркале. «Мусорный прибой» привлек много внимания как на родине писателя, так и за границей, критики называли Чэня «китайским Уильямом Гибсоном», а индустрия высоких технологий провозгласила его кем-то вроде оракула. Институт под управлением компании эксперта по искусственному интеллекту и венчурного капиталиста Кай-Фу Ли разработал алгоритм, способный писать художественную литературу в стилистике конкретного писателя. Недавний рассказ Чэня, The State of Trance, содержащий в себе написанные ИИ части, получил первое место в шанхайском литературном конкурсе, модерируемом судьей-ИИ, обогнав рассказ, написанный лауреатом Нобелевской премии по литературе Мо Янь. В Китае само положение научной фантастики — и писателей вроде Чэня — переходит в гиперреальность.
Рожденный в 80-х, на подъеме движения реформации и открытия Китая, Чэнь рос во время волнующего переворота: появилась рыночная экономика, государство ослабило контроль над культурой, и в страну свободно хлынули западные идеи, от «Макдональдса» до рок-н-ролла и «Звездных войн». Чэнь жил в Шаньтоу, мультикультурном прибрежном регионе Чаошань провинции Гуандун, недалеко от границы с Гонконгом, и имел почти свободный доступ к иностранным развлечениям. Будучи подростком, он поглощал золотую классику научной фантастики вроде книг Артура Кларка и Айзека Азимова, которые его отец, инженер, приносил домой. А еще смотрел по фильму в день, покупая контрабандные диски с «Бегущим по лезвию» и «Космической одиссеей 2001». «Я был мальчишкой, который любил задавать вопрос “Почему?”, и за ответами я обратился к науке, — рассказывает Чэнь. — Но наука не смогла объяснить все, и я обратился к научной фантастике».
Но те самые реформы, которые принесли в Китай межгалактический эпос, также нашептали и миф капитализма, утверждавший, что «быть богатым — почетно». Вместе с ними пришли разгул коррупции, загрязнение воздуха и неравенство. Китай трансформировался из коммунистической нации во френчах Мао в страну магнатов в Gucci и мигрантов на потогонных фабриках Nike. Пока большинство было ослеплено величием экономического прорыва Китая, Чэнь чувствовал себя двояко. В его первом рассказе The Bait, который он написал еще в старшей школе, инопланетяне прибывают на Землю и дарят людям бесценную новую технологию, с помощью которой постепенно порабощают человечество.
К тому времени, как Чэнь окончил Пекинский университет в 2004-м, Китай оказался на границе новой революции — интернет-бума — и китайцы поверили в новый миф: о том, что технологии могут изменить мир к лучшему. Получив две научных степени, по китайской литературе и киноискусству, пережив краткий и мучительный опыт работы в сфере недвижимости, Чэнь начал работать в индустрии технологий. Сначала в рекламном отделе Baidu, затем в маркетинге в Google, и все это время он писал научную фантастику. В 2008-м Чэнь написал письмо китайско-американскому фантасту Кеню Лю, желая выразить восхищение его работой. Писатели подружились, и в 2011-м Лю предложил перевести The Fish of Lijiang на английский. Эта маленькая внезапная идея запустит виток карьеры Лю как ключевого переводчика китайской научной фантастики, и, в свою очередь, подготовит почву для расцвета глобальной популярности жанра. (Кен Лю впоследствии перевел не только «Задачу трех тел» Лю Цысиня, но и разнообразное множество произведений молодых авторов от Хао Цзинфан до Ма Бойонга).
В ретроспективе кажется, что восхождение научной фантастики в китайской литературе было почти неизбежным. В конце концов, прогулка по улицам сегодняшнего Пекина кажется путешествием по киберпанковскому роману: ярко-желтые байки велошэринга выстроились вдоль дорог, с уличных фонарей смотрят камеры распознавания лиц, горячий ужин прямо к столу доставляют роботы. Лю Цысинь сравнил современный Китай с США после Второй мировой войны, время, «когда наука и технологии наполняли будущее чудесами». Это также и время, когда наука и технологии наполняли настоящее чувством отчуждения, тоски и тревоги, и Чэнь как писатель оказался идеальным хроникером этого напряжения.
Но для тех, кто работал в этом жанре, внезапная лавина внимания и признания оказались головокружительными. «Никто из нас не собирался захватывать мир, — рассказывает Эмили Цзин, переводчица и протеже Кена Лю, которая плотно работала с Чэнем. — Мы просто кучка ботаников, которые решили повеселиться». В Китае, где стремительный технологический прогресс меняет мир до неузнаваемости, «одним из самых важных для писателя качеств является чувствительность. Способность запечатлеть странности повседневности», — говорит Чэнь. Но поддерживать эту чувствительность, щурясь от света софитов, может быть непросто.
Чэню в этом году исполнится сорок, но на первый взгляд — гибкий и грациозный, обутый в леденцового цвета высокие Adidas — он легко может показаться двадцатилетним. Он рассудителен, сдержан, говорит мягко. Чэнь живет в Шанхае, но в октябре приезжал на пару недель в Пекин, где мы и встретились в кафе. Он свободно переключается между языками (английским и мандаринским), диалектами (чаошаньским и кантонским) и именами (Чэнь Цюфань и Стэнли Чан). Он легко переходит от одной темы к другой, от автономного терроризма к его поездке на Burning Man, и где-то в середине нашего обсуждения философии даосизма извиняется, и принимает короткий звонок от своего консультанта по инвестициям. Также он активно читает и цитирует Олдоса Хаксли, китайского романиста Лао Ши и 10 000-страничный академический труд о промышленном освоении астероидов.
Когда я вижу его в следующий раз, он стоит на залитой неоновым светом сцене в банкетном зале отеля Grand Millennium, гигантской пластине из стекла и металла в центральном деловом районе Пекина, и толкает речь под названием «Перезагрузка сознания и принятие неизвестного: метод научной фантастики» полной аудитории людей в строгих костюмах. Конференцию организовала The Financial Times, пригласив множество современных оракулов — СЕО стартапа о здоровом образе жизни, профессора экономики, эксперта по машинному обучению и Чэня — чтобы те спрогнозировали ближайшее будущее. Чтобы нарядиться подобающе случаю, Чэнь надел пиджак, но оставил кроссовки.
Его октябрьский визит в Пекин был полон подобных мероприятий. Tencent, технологический гигант, разработавший суперприложение WeChat, попросил Чэня — напомню, у него степень по литературе — предсказать пути развития генной инженерии наравне с группой биофизиков мирового класса. Просто потому что однажды он написал историю о генетически модифицированных неокрысах. Кай-Фу Ли призвал Чэня в стеклянный офис своей компании, Sinovation Ventures, чтобы тот присоединился к конференции о кооперации ИИ и человека в творческой сфере, и чтобы продемонстрировать алгоритм, который пишет, как Чэнь.
Неудивительно, что Ли пригласил Чэня поучаствовать в конференции. Эти двое уже работают вместе над книгой AI 2041: Ten Visions for Our Future, которая выйдет этой осенью. Книга объединяет спекулятивную фантастику Чэня и реалистический взгляд Ли, и изучает то, как ИИ изменит человечество в ближайшие 20 лет. От бесконтактных свиданий до изменений языка и замещения рабочих мест. «Ученые и авторы научной фантастики говорят на разных языках. Если я расскажу, как работает распознавание речи, никто ничего не поймет. — говорит мне Ли в стеклянной переговорной под названием «Назад в будущее» (все переговорные в Sinovation названы в честь научно-фантастических фильмов: «Вспомнить все», «Облачный атлас», «Звездный путь»). — Мне нужен соавтор, который не только разбирается в технологиях, но и умеет рассказывать истории».
«Меня тянет к мрачным концовкам, а Кай-Фу — к позитивным. — говорит Чэнь. — Он думает о нарративе как о пошаговом процессе, как в инструкции по применению, а я предпочитаю беречь гибкость истории».
Учитывая количество времени, проведенное на работе в технологических компаниях, Чэнь одновременно может предложить и взгляд снаружи, и изнутри на мир Ли. Он бегло говорит на языке данных, метрик и KPI. Но дело не в том, что он чувствует себя комфортно в мире технологий. Я заметил, что в каждой среде Чэнь наблюдателен и открыт, он внимает ритуалам и законам, перед тем, как принять их. Торопясь с одной встречи на другую вслед за ним, я наблюдал, как Чэнь смог разговорить строгого профессора, очаровать монгольского шамана-хиппи за ланчем и к вечеру набросать колонку к слову редактора муниципальной газеты.
Эта способность перемещаться между отдельными мирами оказалась полезной в куда более опасных водах китайской политики. В Китае писателям приходится быть чуткими не только к коммерческому давлению, но и к перемене ветров в политике, постоянно избегая всевидящего ока цензоров. Им приходится прикидывать, что думает государство на тот или иной счет, учитывать развитие международных отношений и определять, о чем говорить громко, а о чем — намеками, что можно написать, а что нет, и когда. Популярность научной фантастики не только привлекла искателей выгоды, но и внимание государства, стремящегося протолкнуть собственные интересы на волне мейнстрима. «Говоря с правительством, я упираю на важность научно фантастики как инструмента укрепления инноваций и промоутирования креативности. Я наполняю свою речь zheng neng liang, — с усмешкой говорит Чэнь, приводя избитую крылатую фразу официалов. — Как это будет по-английски?».
«Позитивная энергия», — отвечаю я.
Несмотря на то, что «Мусорный прибой» Чэня можно читать как мрачную и злую критику правительства, не справившегося с экологической катастрофой, роман также легко интерпретировать как критику американского лицемерия, манифест против глобального консьюмеризма или всего лишь аналитическое исследование постчеловеческого сознания. «Научная фантастика позволяет рассмотреть проблемы реальной жизни через воображаемый нарратив, — говорит Чэнь, — без прямого обсуждения, кто прав, кто виноват, что плохо и что хорошо».
В последнее время, однако, относительная свобода действий, предоставленная культурному самовыражению, сжимается все плотнее. В последнее время надзорные органы начисто выскребли из китайского интернета не только чувствительный контент, известный как «три Т» — Тибет, Тяньаньмэнь и Тайвань — но также и все, что партия считает аморальным, от татуировок и свиданий на одну ночь до хип-хопа. Прошлым летом департамент по контролю за кинематографом выпустил гайдлайны по тому, как следует снимать научно-фантастические фильмы, «подчеркивая китайские ценности», «культивируя китайские инновации» и «тщательно изучая и внедряя мысль Си Цзиньпина». Эти меры сделали писателей и издателей еще более одержимыми страхом ошибиться. (В прошлом году Чэнь хотел написать историю о независимости Калифорнии, но издатель посоветовал не браться за эту идею, опасаясь, что она не пройдет цензуру. «И ведь это было даже не о Китае», — восклицает Чэнь, закатывая глаза).
За рубежом китайские авторы научной фантастики оказываются посреди решающей битвы конкурирующих геополитических интересов. Западный мир всегда воспринимал Китай как монолит, читая китайскую литературу через призму западных страхов и чаяний, и видя китайских авторов либо романтическими диссидентами в схватке с режимом, либо инструментами мягкой пропаганды линии Партии. Последние изменения — торговая война между США и Китаем, конфликты с Huawei и ZTE, закрытие границ и агрессивная позиция Китая как технологической суперсилы — лишь раскалили ситуацию. Хищные академики пишут ядовитые колонки с подзаголовками вроде «Чтобы узнать, что именно задумали китайцы, почитайте футуристические романы Лю Цысиня», как будто одно произведение может открыть все тайны миллиардной нации. И если пять лет назад президент Обама записал «Задачу трех тел» в список must read, то в прошлом сентябре республиканские сенаторы набросились на ее адаптацию для Netflix, критикуя Лю за его политические взгляды.
«Ничего хорошего не выходит, когда мы фокусируемся только на геополитике», — писал Кен Лю. Но как бы китайские авторы научной фантастики ни хотели вырваться из оков национализма, они все же оказываются в водовороте неподконтрольных им сил. По словам Чэня, время публикации «Задачи трех тел» оказалось решающим. Если бы роман бы выходил сегодня, а не в 2008, во времена экономического сотрудничества, двусторонних отношений и Олимпиады в Пекине, возможно, ее бы зацензурило китайское правительство или бы отвергло американское. «Я стараюсь держаться от политики подальше, потому что откуда мне знать, — говорит Чэнь, — иногда мне кажется, что меня дергает за ниточки сама история».
Воскресным вечером, в конце насыщенного событиями пребывания Чэня в Пекине, мы едем вместе на Didi из головного офиса Tencent обратно в центр города. Видно, что он измотан. «Пора передохнуть?», — спрашиваю я. Он кивает, и мы оба достаем наушники. Я слушаю Bon Iver; он включает приложение для медитации, выкраивая редкий момент покоя после долгого дня.
На секунду мне вспоминается пассаж ближе к концу The Fish of Lijiang, где протагонист находит стаи рыб, плавающих в каналах. На первый взгляд они кажутся мирно парящими на месте, но, приглядевшись, он замечает, что они старательно удерживают свое положение. Периодически поток разрушает форму стаи. «Но вскоре, — продолжается отрывок, — молотя хвостами, они возвращаются обратно».
В конце прошлого года, спустя 15 лет после его первого визита, Чэнь вернулся в Лицзян и обнаружил, что город преобразился. Он превратился в выдуманный Лицзян из его рассказа — цифровой туристический хаб, где беспилотные автомобили несут глядящих в смартфоны посетителей по городу, а местные деликатесы подают роботы.
«Мы живем в мире, где доминируют технологии, — говорит Чэнь. — В мире, где все завязано на данных, продуктивности и метриках». В Китае одним свайпом по тачскрину можно заказать кофе Luckin, которое без лишних слов появится на вашем пороге, а также призвать безымянного водителя Didi, когда вам захочется куда-нибудь отправиться. Мы обращаемся к алгоритмам за всеми ответами: где поесть, что посмотреть, кого любить. Индустрия технологий научилась монетизировать не только товары, но и опыт, внимание, отношения. Во многом мы стали похожими на наши собственные девайсы: эффективные, поддающиеся оптимизации, работающие быстрее, чем когда-либо, бегущие в вечном колесе все нарастающей продуктивности. Но никто не знает, куда.
Конечно, это происходит повсюду, но в Китае трансформация идет быстрее, шире и безумнее. Появилось даже слово для этого ощущения ускоряющейся бесцельности загадочный академический термин, который взлетел в китайских соцсетях и мельках в речах Чэня: инволюция. Противоположность эволюции, процесс инволюции закручивается внутрь, запирая в себе его участников. Изначально термин использовали антропологи, чтобы описать процессы, мешавшие аграрным обществам развиваться, но теперь термин стал использоваться самыми разными людьми: работниками индустрии технологий, долгие часы просиживающими в офисах; курьерами, мечущимися между мероприятиями; студентами, корпящими над подготовкой ко вступительным экзаменам. Технологический прогресс поймал человечество в закручивающуюся внутрь ракушку. Спустя пятнадцать лет после The Fish of Lijiang все вокруг, как те выгоревшие скитальцы, потеряны, плывут по течению и отчаянно ищут что-нибудь, за что можно уцепиться. «Времена изменились, — говорит Чэнь. — И историю нужно обновить».
Итак, Чэнь возвращается к черновикам и делает то, что умеет лучше всего: идет в мир и наблюдает, собирая материал для своего нового проекта. В последнее время он заинтересовался шаманами. Он совершил несколько поездок, интервьюируя и изучая шаманов, в надежде понять ритуалы и традиции буддистского и даосского прошлого Китая. Прошлым летом он познакомился с шаманкой по имени Аоденг Тойя в группе в WeChat, и двое быстро подружились. Он жил у нее в Монголии и провел ночь у подножия священной горы Богд-Хан-Уул, где тысячи деревенских жителей собрались помолиться горным богам, есть, пить и танцевать под звездами. Большую часть года Тойя практикует в Пекине, помогая горожанам справляться с различными духовными проблемами. «Депрессия, переработки, неудачи в любви, отвод злых духов, связь с мертвыми — рассказывает она Чэню и мне за ланчем. — Каждый мой день расписан на месяц вперед».
Чэнь считает, что в нашем спешном переходе к технологической культуре мы потеряли многое: связь с нашими телами, природой, корнями, верой, и поэтому он отправляется на поиск этих связей. «Шаманы когда-то предсказывали погоду, предотвращали болезни, консультировали правителей, учили нас сосуществовать с миром природы, — рассказывает он. — Сейчас же технологические инструменты заменили их, но не до конца. Почему мы все еще обращаемся к шаманам? Что мы ищем?». Мы думали, что можем увидеть, четко и измеримо, куда направляемся, но вместо того лишь наблюдаем, как мчимся во все более шаткое будущее с заоблачными ценами на недвижимость, растущей безработицей и неравенством, ускоряющимся изменением климата и глобальной пандемией.
Так что неудивительно, что люди обращаются к шаманам — и к научной фантастике. «Люди используют научную фантастику как якорь для реальности, а ее авторов — как пророков, чтобы помочь себе найти смысл в обозримом будущем и путь в полном тревог мире», — говорит Эмили Цзин, переводчица Чэня. Как нам найти смысл и цель в компьютерном веке? Как выглядит духовность, когда производство всего вокруг механизировано и поставлено на поток? Как сохранить то, что делает нас людьми, когда наши жизни так плотно связаны с нашими девайсами? «В результате всего этого внимания на авторов научной фантастики возложили бремя, — говорит Цзинь Цу, профессор сравнительного литературоведения в Йеле, — быть прорицателями технологического спасения».
Но Чэнь не прорицатель, а писатель. А им нужно время, чтобы писать. «Среди всех этих конференций, встреч и внимания китайские фантасты часто оказываются истощены до предела и лишены своей созидательной энергии, — говорит Цу. — Чтобы у научной фантастики в Китае было будущее, необходимо дать авторам пространство для созидания и развития».
У Чэня амбициозные планы на 2021-й: завершить коллаборацию с Кай-Фу Ли, продолжить исследование шаманов и написать сиквел «Мусорного прибоя». Но еще он планирует съездить домой в Шаньтоу, чтобы посетить родителей (им не удавалось часто видеться во время пандемии), улучить несколько месяцев тишины в Кангских горах и, возможно, снова заняться альпинизмом. Как и все мы, он не представляет, куда все это движется. Но он знает точно, что ему нужно замедлиться, найти, за что уцепиться и вспомнить, что делает его человеком: взять паузу и проплыть против течения, чтобы вернуться на свое место.