Disclaimer No. 1. В прошлый раз я несколько переусердствовал с набросом, результатом чего стал настолько эпический срач в комментах, что я боюсь туда заглядывать, за что прошу прощенья у всех, кому не ответил. Исправляюсь и привожу одну хорошую и годную статью, которая, вообще-то, писалась для другого ресурса, но там меня больше нет.
Disclaimer No. 2. Никакого отношения к тематике Хабра эта статья не имеет, писать про это в комментах не надо. Не нравится хаб «Научно-популярное» — отпишись молча.
Я думаю, многие из вас задумывались о смысле музыки. Поймёт ли представитель дикого племени музыку Бетховена? А средневековый житель — музыку «Битлз»? Насколько универсален музыкальный язык и почему вообще мы способные его понимать?
Долгое время мне хватало размытого представления о том, что понимание музыки, наверное, есть результат моего воспитания в русле европейской культуры. Однако в какой-то момент я захотел исследовать этот вопрос подробнее и я обратился к научным исследованиям по этому вопросу.
Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что в настоящее время в научном мире происходит настоящая революция, в эпицентре которой находится музыка! Вопрос о роли музыки в эволюции человека и взаимоотношения речи и музыки — одна из самых горячих тем в современной антропологии; между тем, споры эволюционистов, похоже, полностью проходят мимо как профессионалов (музыковедов, исполнителей, композиторов), так и обычных любителей музыки. В данной статье я постараюсь дать обзор тем смелым идеям, которые перевернули представление ученого сообщества о музыке и её функциях в человеческом обществе.
Дать объяснение феномену музыки с эволюционистской точки зрения пытался ещё Дарвин (он полагал, что у людей музыка, по аналогии с брачными песнями животных, нужна мужчинам чтобы привлекать женщин). В течение второй половины XIX и первой половины XX века было выдвинуто множество теорий об эволюционном смысле музыки (и, честно говоря, все основные мысли были высказаны уже тогда), однако во второй половине XX века музыкальные вопросы прочно отошли на второй план, заслоненные, казалось, куда более важными проблемами возникновения языка и речи. Утвердилось представление о том, что музыка — поздний феномен в человеческой эволюции, по сути — спин-офф речи, подражание интонациям разговорного языка. При этом считалось, что музыка и издаваемые животными звуки, — разные феномены, ничего общего между собой не имеющие. Точку зрения условных «лингвистов» касательно музыки наиболее полно высказал Джон Блэкинг в книге «How musical is man» (1973).
Возрождение интереса к музыкальным темам началось в конце 90-х годов. Эволюционисты начали понимать, что существующие теории никак не могут объяснить человеческую музыкальность. Стивен Пинкер в книге «Evolutionary biology and the evolution of language” (1997) заявляет: „music is enigma“. В том же году Нилс Воллин, Бьёрн Меркер и Стивен Браун собирают конференцию по вопросам происхождения музыки (доклады этой конференции в 2000 году изданы отдельной книгой „The Origins of Music“, доступна почти целиком в гуглокнигах). В 2004 году Робин Данбар в книге „Grooming, Gossip and the Evolution of Language“, не затрагивая серьёзно собственно музыку, развивает чрезвычайно интересную систему взглядов, касающихся эволюции общения у людей. Наконец, в 2005 году выходит знаменитая книга Стивена Митена о поющих неандертальцах (»The Singing Neanderthals: The Origins of Music, Language, Mind, and Body"), которая являет собой кульминацию «музыкального» переворота в антропологии.
К сожалению, собственно книга Митена в электронном виде недоступна. Есть обрезанная версия в гуглокнигах и множество разнообразных рецензий и обзоров.
Многие исследователи отмечают, что язык (language) и речь (speech) — совершенно разные понятия; язык как нейрофизиологическая способность к символическому мышлению возник значительно раньше речи. Опыты с «говорящими» обезьянами наглядно демонстрируют, что символическое мышление эволюционно появилось намного раньше, чем методы обмена символами между индивидами. Речь, таким образом, — одна из форм представления языка.
Однако речь — не единственная подобная форма; известно множество и других носителей — например, азбука Морзе, язык глухонемых, язык тамтамов и пр. По-видимому, речь — самый древний из известных носителей языка. Но древнейший ли?
Вопрос о времени возникновения речи — один из самых сложных; геологическая летопись не содержит (и не может содержать) прямых свидетельств о наличии либо отсутствии речи у каких-либо ископаемых предков человека.
Верхняя граница того периода, когда появилась речь, определена довольно точно — около 40 тысяч лет назад. В этот период происходит «креативный взрыв» — резкое усложнение орудий (в т.ч. появление многосоставных орудий), первые наскальные рисунки, «Venus figurines», костяные флейты. Знания и умения, очевидно, начали накапливаться и передаваться из поколения в поколение, что невозможно без речи.
Проблема в том, что собственно человек современного типа — Homo Sapiens — появился намного раньше, около 200 тысяч лет назад. По-видимому, все предпосылки для развития речи у сапиенсов были. Если говорить о собственно способности произносить и различать звуки, то полностью развитым голосовым аппаратом обладали уже Homo heidelbergensis (общие предки сапиенсов и неандертальцев, жили примерно 400-600 тысяч лет назад). Более того, считается, что даже Homo ergaster (вероятно, общий предок всех Homo heidelbergensis, неандертальцев и сапиенсов) уже обладал способностью к членораздельной речи — а он жил около двух миллионов лет назад! Таким образом, оценка нижней границы периода возникновения речи у человека простирается на миллионы лет, и никаких надёжных данных здесь нет.
Тем интереснее подход к вопросу возникновения речи Робина Данбара, который отказывается от попыток определить момент возникновения речи напрямую и рассматривает речь как социальную функцию. Человекообразные обезьяны (и, очевидно, общие предки сегодняшних человекообразных обезьян и человека), в отличие от всех прочих социальных животных, поддерживают социальные связи с полным пониманием того, что другие члены социума — тоже личности, со своим видением мира. Каждый индивид в социуме создает и поддерживает собственную социальную сеть.
(Подробнее о принципиальных отличиях человеческого социума, тесте Энн-Салли и политических манёврах шимпанзе можно прочесть в моей более старой статье.)
Средством поддержания социальной сети у приматов выступает т.н. груминг — ритуальное перебирание и вычёсывание шерсти у других членов стаи. Груминг позволяет выяснить отношение одного индивида к другому, создавать союзы и альянсы.
Что же позволяет человекообразным обезьянам и человеку поддерживать такого рода социальные связи? Приматы и человек выделяются среди других животных значительно большими объёмами мозга — а, конкретнее, размерами неокортекса, новой коры головного мозга. Размер головного мозга человека в 9 раз больше, чем у других млекопитающих сопоставимых размеров.
Наблюдается очевидная прямая зависимость между размерами группы и неокортекса. Между тем, никаких иных явных зависимостей между относительными размерами неокортекса и другими параметрами (массой тела, занимаемой территорией, рационом питания и пр.) обнаружить не удаётся. Поэтому гипотеза о том, что неокортекс нужен приматам и человеку в первую очередь для поддержания социальных связей (чем больше связей приходится одновременно поддерживать, тем более развит неокортекс) выглядит если не вполне доказанной, то, по крайней мере, отлично согласующейся с наблюдаемой действительностью.
Интересно, что, если аппроксимировать этот график, то предположительный размер группы для человека — около 150 индивидов (число Данбара), что согласуется с наблюдаемыми данными о размерах общин примитивных племён. При этом максимальный размер группы для шимпанзе — 50 особей — примерно втрое меньше. Любопытно, что, по наблюдениям Данбара, устойчивый размер разговаривающей группы — 4 человека (большие группы начинают распадаться на несколько независимых разговоров), т.е. посредством речи человек может поддерживать контакт со втрое большим числом собеседников, чем шимпанзе посредством груминга. Возможно, что эти две цифры совпали случайно, но лично мне, вслед за Данбаром, так не кажется.
Наши далёкие предки, по всей видимости, вели образ жизни, подобный образу жизни современных человекообразных обезьян — находились, большей частью, на деревьях и питались фруктами, возможно насекомыми или даже мелкими млекопитающими. Однако около 10 миллионов лет назад произошел ряд климатических и экологических изменений, которые в итоге вытеснили предков человека из лесов на равнину.
Большой мозг требует больших энергетических затрат — более питательной и легкоусвояемой пищи. Такой пищей для шимпанзе и других человекообразных обезьян служат фрукты, причем спелые фрукты. Снижение доступности фруктов (как вследствие климатических изменений, так и вследствие конкуренции с другими видами, в частности, макаками, которые способны питаться незрелыми фруктами) заставило большую группу приматов искать другие источники энергии. Человекообразные обезьяны перемещаются к краю лесной зоны и проводят всё больше времени на земле, передвигаясь от одной группы деревьев к другой по равнине. Вероятно, именно это стало причиной развития прямохождения и разделило предков человека, которые начали проводить на равнине значительно больше времени, чем в лесу, и предков нынешних человекообразных обезьян (согласно молекулярно-биологическим данным, отделение горилл от будущей ветви Homo произошло примерно 7 миллионов лет назад, шимпанзе — около 5,4), которые до сих пор предпочитают окраины лесов.
Саванна — не самое безопасное место для обезьян, которые не обладают ни достаточной скоростью для того, чтобы убежать от хищника; ни достаточными размерами для того, чтобы не бояться хищников; ни достаточным вооружением для того, чтобы самим стать хищниками. Предки человека избрали другой способ борьбы с опасностями саванны: действия организованной группой. Хищники редко связываются с большими группами животных. Такая группа сама по себе представляет опасность для обитателей саванны, что открывает для группы новые источники пищи — животного происхождения. Большинство исследователей склоняется к мнению, что далёкие предки человека вряд ли могли организованно охотиться на крупных животных и, скорее, были падальщиками — шумная толпа вполне может отогнать даже не слишком голодного льва от его добычи. Более энергетически выгодная пища позволяет ещё больше увеличить размер мозга — а, следовательно, размер группы. Возникает положительная обратная связь, естественный отбор благоволит особям с большим мозгом, способных жить в больших группах.
Но на этом эволюционном пути возникает ещё одно ограничение, временное. Чем больше размер группы, тем большее количество связей поддерживает каждый индивид и тем большее время он вынужден на это тратить. Шимпанзе и так занимаются грумингом 20% своего времени. Сколько же времени должны были тратить на него предки человека?
Используя данные об объёме мозга и выявленную зависимость между размерами неокортекса и социальной группы, Данбар смог построить вот такой график:
На этом графике по оси y отложено время (в процентах), которое должны были уделять грумингу ископаемые предки человека исходя из размеров их мозга. Видно, что австралопитеки ещё вполне укладываются в критические 20%, Homo habilis — несколько превышает эту черту; но уже живший 1.5 миллиона лет Homo erectus забирается значительно выше, к отметке 30%. Очень маловероятно, что предки человека могли уделять грумингу столько времени — особенно в условиях опасностей саванны, которая требует постоянного внимания.
Следовательно, вывод номер один: Homo erectus (а возможно, даже и Homo habilis) уже обладали иными способами социальной коммуникации помимо физического груминга. И вывод номер два: отсутствие на этом графике резких скачков свидетельствует о том, что никакого внезапного изобретения речи (единой сложной мутации) не было.
Сформулируем требования к новому способу социальной коммуникации, которые должны были развить предки человека взамен груминга:
— должен позволять идентифицировать личность;
— должен передавать данные о её социальном статусе, эмоциональном состоянии и, хорошо бы, намерениях;
— должен позволять обмен информацией с несколькими другими индивидами одновременно (за счёт чего и должно сократиться требуемое для поддержания связей время);
— желательно оставлять свободными руки и позволять общаться в тёмное время суток.
Как мы видим, «музыкальное» общение удовлетворяет всем перечисленным критериям. Да, музыкальные фразы не несут никакого конкретного смысла — но ведь этого и не требуется! Новый способ общения должен прежде всего передавать эмоциональную информацию (эмоция = отношение индивида к чему-то), а не конкретные данные.
Каким же образом наши древние предки могли прийти к вокальному общению? На самом деле, все необходимые предпосылки для этого у них уже были.
Обезьяны общаются при помощи звуков. Перемещающаяся по лесу группа обезьян постоянно издает «контактные» крики. Долгое время считалось, что единственный смысл этих криков — ориентирование, поддержание целостности группы. Однако в начале 1980-х Дороти Чини и Роберт Сейфарт тщательно записали и исследовали крики мартышек-верветок. И обнаружили, что, помимо ориентировки, эти крики несут в себе массу иной информации, выражаемой небольшими, но точными изменениям в частоте и громкости звука. Мартышки имеют определенный тип крика, издаваемый при приближении к более высокоранговому члену группы и специальный тип крика при приближении к низкоранговому; есть специальный крик, издаваемый при приближении к опушке леса; есть специальные крики для предупреждения о различных хищниках — «леопардовый», «орлиный», «змеиный». Если записать такой крик на плёнку и воспроизвести рядом с группой мартышек, то члены группы ответят в точности в соответствии со смыслом исходного крика и со своим социальным статусом.
Такое вокальное общение свойственно не только мартышкам, но и почти всем приматам. Фактически, человекообразные обезьяны «болтают» без остановки. По-видимому, оказавшись в крайне недружественной обстановке, наши далёкие предки были вынуждены отказаться от физического груминга в пользу вокального общения.
Другой пример вокальной активности у обезьян — «концерты», которые иногда устраивают большие группы шимпанзе. Такие концерты включают в себя крики, топанье, ударные звуки и исполняются, чаще всего, перед закатом.
Иосиф Жордания в книге «Who asked a first question?» выдвигает гипотезу, что организованная музыкальная активность, подобная концертам шимпанзе, была одним из тех защитных механизмов, которые помогали древним предкам человека защищаться от хищников. Действительно, громкие звуки вполне способны достаточно смутить хищника, чтобы заставить его отказаться от своих намерений, а также, возможно, и оставить уже убитую добычу. Традиция шумных вечерних концертов, организуемых для того, чтобы отогнать хищников, сохранилась, например, у некоторых африканских племён. Помимо всего прочего, подобного рода групповая активность сплачивает группу. Ритмическое организованное пение и танец вызывает у человека выброс эндорфинов — по-видимому, привлекательность подобного вида была деятельности заложена генетически в те времена, когда громкое пение и топанье были единственным оружием наших предков против хищников.
Итак, наши далёкие предки жили в относительно больших группах (60-80 индивидов уже для австралопитеков, судя по размеру мозга), которые занимались собирательством (фруктов, овощей, клубней) и «активным» поиском падали; скорее всего, в поисках пищи такой группе приходилось очень много передвигаться по саванне (хотя, вероятно, группы деревьев были наиболее предпочтительным местом для отдыха и ночлега); для защиты от хищников такая группа постоянно издавала очень громкие ритмичные звуки; с помощью специального рода криков члены группы обменивались информацией, в т.ч. социальной.
В такой какофонии звуков выделять отдельные информационные потоки, разумеется, очень сложно. Поэтому, с одной стороны, бессистемные вокализы должны были со временем структурироваться (по ритму и по высоте звуков); с другой стороны, члены группы должны были со временем выработать умение анализировать очень сложные звуковые потоки.
И вот в этом моменте теория «поющих неандертальцев» пополняется очень убедительным свидетельством. Ряд экспериментаторов (прежде всего, Сэффрен и Грипентрог, «Absolute Pitch in Infant Auditory Learning») убедительно показали, что младенцы (в возрасте примерно до 9 месяцев) обладают значительно лучшим музыкальным слухом, чем взрослые — возможно, даже абсолютным! Младенцы прекрасно запоминают музыкальные мелодии, узнают их при транспонировании и вообще демонстрируют умения, доступные не каждому профессиональному музыканту. Абсолютный слух — это доставшийся нам от далеких предков рудимент. После изобретения речи абсолютный слух оказался ненужным и быстро деградировал, однако до сих пор сохраняется у значительной части людей; младенцы же в своём развитии проходят фазу абсолютного слуха.
Структуризация бессистемных мелодий в ходе общения также подтверждена экспериментально.
Стивен Митен использует аббревиатуру «Hmmmmm» для обозначения музыкального способа обмена информацией, которым пользовались предки человека, — Holistic, manipulative, multi-modal, musical, mimetic. По мнению Митена, искусство и речь действительно представляют собой специфически человеческий феномен, но музыкальность — нет. В течение нескольких миллионов лет древние Homo общались с помощью музыкальных фраз. Homo ergaster унаследовал от общих предков человека и человекообразных обезьян ограниченные способности общаться при помощи звуков; эволюционное давление, связанное с изменением образа жизни, принудило эргастеров к более интенсивному использованию вокала для общения, что привело к усложнению голосового тракта (и, вероятно, улучшению музыкального слуха) и музыкальных фраз. Европейская ветвь потомков эргастеров — неандертальцы — уже обладали полностью развитой системой музыкальной коммуникации; африканская ветвь — сапиенсы — в ходе дальнейшего развития постепенно исключили «H» из «Hmmmmm» — научились дробить фразы на слова — что в итоге привело к разделению музыкального протоязыка на две ветви: собственно речь (предназначенную для передачи информации) и собственно музыку (предназначенную для передачи эмоций). (Следует отметить, что в этом моменте Жордания, например, не соглашается с Митеном и считает, что речь появилась с того момента, когда человек научился четко артикулировать звуки, тем самым придумав иной, более простой и менее требовательный к слуховым способностям, способ выражать информацию голосом.)
Иными словами, Митен переместил представления о взаимоотношения речи и музыки с ног на голову (или с головы на ноги, тут уж как посмотреть): вовсе не музыка подражает интонациям речи — речь подражает интонациям музыки! (Ну, точнее, древнего музыкального протоязыка.) И развитие речи началось вовсе не с придумывания слов и составления из них грамматик — а наоборот, целостная музыкальная фраза со временем начала дробиться на части, каждая из которых получала собственное значение.
Гипотеза Митена о совместной ко-эволюции музыки и речи из некоторого музыкального протоязыка подтверждается нейрофизиологическими исследованиями: области коры мозга, отвечающие за музыку и речь, представляют собой ряд «блоков», которые частично пересекаются (что указывает на их общее происхождение); при этом непересекающиеся блоки являются полностью равноправными, т.е. исключают гипотезу о том, что музыка является всего лишь побочным продуктом развития речи (и наоборот).
Вопросам существования музыкальных универсалий (иными словами — вопросу, понятна ли музыкальная фраза представителям разных цивилизаций и одинаково ли они её трактуют) посвящён отдельный раздел в упомянутом сборнике «Origins of music». В целом, большинство исследователей сходятся в том, что понимание музыки частично обусловлено генетически, но указать хотя бы примерно границы врожденного и приобретённого (пока) невозможно. Очень много пищи для размышлений дают наблюдения за младенцами. Дети до года воспринимают на слух музыкальные интервалы, при этом явно отдавая предпочтения консонантным интервалам, особенно выраженным простыми числовыми взаимоотношениями (октавы, квинты, кварты); при этом тритон воспринимается однозначно диссонантным. Дети также явно предпочитают неравномерную музыкальную шкалу равномерной. Однако, при этом, дети, имеющие опыт слушания музыки (родители им часто поют) явно предпочитают стандартную мажорную шкалу (два тона — полутон — три тона — полутон); при этом дети, не имеющие такого опыта, одинаково относятся и к стандартной, и к случайным образом сгенерированной из тонов и полутонов шкале.
Этномузыкологи также отмечают ряд особенностей, присущих, похоже, традиционной музыке всех народов. Музыкальная шкала всегда разбивается на октавы, а октавы — на ступени. Число ступеней может варьироваться (в основном, от 5 до 7). Самые примитивные песни обычно используют ограниченное число звуков, не больше четырёх. Интересно, что то же отличает многие детские песенки. Большинству музыкальных культур свойственно многоголосие. Многие простейшие песни часто строятся в форме «вопрос-ответ». И, главное: похоже, что музыка свойственна абсолютно всем известным человеческим сообществам.
(Большой и очень подробный отчет о формах музыкального творчества огромного количества народностей приведён Жорданией в Who asked first question? — и в результате этого ислледования Жордания делает однозначный вывод о том, что многоголосое пение предшествовало одноголосому и современная западная цивилизация, по сути, в значительной степени утратила навыки многоголосого пения.)
Этот набор разрозненных фактов не даёт никакого представления о том, почему и как мы понимаем музыку. Кажется, что теория Митена позволяет немного приоткрыть завесу. Если, действительно, музыкальное общение было основным механизмом социального взаимодействия на протяжении, как минимум, нескольких миллионов лет, то можно ожидать, что реакция на многие музыкальные элементы заложена генетически. Биомолекулярный анализ митохондриальной ДНК показывает, что все современные люди произошли от крайне немногочисленной (называются цифры ~5000 человек) группы сапиенсов, живших около 200 тысяч лет назад. Музыкальный язык склонен к образованию диалектов так же, как и разговорный (исследователи полагают, местные диалекты являются маркером «свой-чужой» и крайне важны для выживания группы), однако, вероятно, изменяется на порядки медленнее языков разговорных — и можно ожидать, что многие базовые музыкальные элементы всё ещё понятны всему человечеству.
Один такой универсальный музыкальный элемент подробно разбирает Иосиф Жордания. Он обращает внимание на тот факт, что все существующие в мире языки используют одну и ту же интонацию для построения вопросов — повышение высоты звука в конце предложения (более того, в большинстве языков существуют конструкции, которые могут быть как утвердительным, так и вопросительным предложением и различаться только с помощью изменения высоты звука — например, «Идём.» и «Идём?»). Лингвисты считают, что вопросительная интонация используется в выражениях с «открытым смыслом» — требуется ответ другого человека для завершения коммуникации. Тем не менее, лингвисты никогда особенно не интересовались происхождением этой интонации, несмотря на её экстраординарную универсальность.
Жордания прослеживает происхождение этого элемента коммуникации очень глубоко — вплоть до наших ближайших родственников, шимпанзе. Шимпанзе издают специальный, «интересующийся» звук (inquiring pant-hoot); находящиеся рядом шимпанзе отвечают на него, т.о. спросивший получает информацию о том, кто и где находится рядом с ним. Этот «интересующийся» крик шимпанзе имеет «вопросительную» интонацию — повышение высоты звука к концу фразы.
Жордания считает, что способность задать вопрос, — исключительно людской феномен, не свойственный больше никому из животных. Несмотря на то, что «говорящие» шимпанзе понимают обращенные к ним вопросы, в т.ч. понимают смысл вопросительных местоимений, могут в точности повторить за человеком сформулированный им вопрос, — тем не менее, шимпанзе сами никогда не обращаются с вопросами к человеку. Хотя в части ответов на вопросы интеллект шимпанзе сопоставим с интеллектом 2.5-летнего ребенка, но в части задавания вопросов любой ребёнок их качественно превосходит.
Возможно, что появление вопросительной интонации и было тем шагом, который позволил использовать звуковое общение вместо груминга; наши древние предки начали деятельно интересоваться, что происходит у других членов стаи. Ребёнок в возрасте ~9 месяцев уже понимает вопросительную интонацию и сам способен её воспроизвести — до того, как скажет первое слово и уж, тем более, освоит какие-то синтаксические конструкции, что говорит о том, что вопросительная интонация, вероятно, более древний феномен, чем речь; кроме того, как мы помним, примерно в том же возрасте дети демонстрируют выдающийся музыкальный слух.
Любопытно, что Жордания не исследует другую языковую универсалию — отрицательную интонацию (животные также неспособны к построению отрицательных предложений, а дети осваивают отрицательную интонацию примерно в том же возрасте, что и вопросительную). Полагаю, её появление можно также отследить до наших далёких предков. Вопросы же происхождения других отмеченных универсалий (октавы, неравномерные шкалы, консонансы и диссонансы, простейшие музыкальные формы) — насколько мне известно, никем пока не исследовались.
Если принять гипотезы Данбара и Митена, то можно определить смысл музыки примерно так: музыка — это большой эмоционально-социальный ребус, составленный из элементов первого мертвого языка в человеческой истории; так же, как проза — это такого же рода ребус, но написанный на разговорном языке. Видимо, поэтому человек нормально воспринимает жанры искусства, в которых герои не говорят, а поют, в том числе на незнакомом языке (опера, мюзикл), или даже вовсе не произносят не слова (балет, вокализы) — поскольку в нашей генетической памяти остались следы нескольких миллионов лет эволюции наших предков, в течение которых музыка была основным и единственным способом общения.
— Настоящим передаю вышеприведенный текст в общественное достояние.
Disclaimer No. 2. Никакого отношения к тематике Хабра эта статья не имеет, писать про это в комментах не надо. Не нравится хаб «Научно-популярное» — отпишись молча.
Я думаю, многие из вас задумывались о смысле музыки. Поймёт ли представитель дикого племени музыку Бетховена? А средневековый житель — музыку «Битлз»? Насколько универсален музыкальный язык и почему вообще мы способные его понимать?
Долгое время мне хватало размытого представления о том, что понимание музыки, наверное, есть результат моего воспитания в русле европейской культуры. Однако в какой-то момент я захотел исследовать этот вопрос подробнее и я обратился к научным исследованиям по этому вопросу.
Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что в настоящее время в научном мире происходит настоящая революция, в эпицентре которой находится музыка! Вопрос о роли музыки в эволюции человека и взаимоотношения речи и музыки — одна из самых горячих тем в современной антропологии; между тем, споры эволюционистов, похоже, полностью проходят мимо как профессионалов (музыковедов, исполнителей, композиторов), так и обычных любителей музыки. В данной статье я постараюсь дать обзор тем смелым идеям, которые перевернули представление ученого сообщества о музыке и её функциях в человеческом обществе.
Дать объяснение феномену музыки с эволюционистской точки зрения пытался ещё Дарвин (он полагал, что у людей музыка, по аналогии с брачными песнями животных, нужна мужчинам чтобы привлекать женщин). В течение второй половины XIX и первой половины XX века было выдвинуто множество теорий об эволюционном смысле музыки (и, честно говоря, все основные мысли были высказаны уже тогда), однако во второй половине XX века музыкальные вопросы прочно отошли на второй план, заслоненные, казалось, куда более важными проблемами возникновения языка и речи. Утвердилось представление о том, что музыка — поздний феномен в человеческой эволюции, по сути — спин-офф речи, подражание интонациям разговорного языка. При этом считалось, что музыка и издаваемые животными звуки, — разные феномены, ничего общего между собой не имеющие. Точку зрения условных «лингвистов» касательно музыки наиболее полно высказал Джон Блэкинг в книге «How musical is man» (1973).
Возрождение интереса к музыкальным темам началось в конце 90-х годов. Эволюционисты начали понимать, что существующие теории никак не могут объяснить человеческую музыкальность. Стивен Пинкер в книге «Evolutionary biology and the evolution of language” (1997) заявляет: „music is enigma“. В том же году Нилс Воллин, Бьёрн Меркер и Стивен Браун собирают конференцию по вопросам происхождения музыки (доклады этой конференции в 2000 году изданы отдельной книгой „The Origins of Music“, доступна почти целиком в гуглокнигах). В 2004 году Робин Данбар в книге „Grooming, Gossip and the Evolution of Language“, не затрагивая серьёзно собственно музыку, развивает чрезвычайно интересную систему взглядов, касающихся эволюции общения у людей. Наконец, в 2005 году выходит знаменитая книга Стивена Митена о поющих неандертальцах (»The Singing Neanderthals: The Origins of Music, Language, Mind, and Body"), которая являет собой кульминацию «музыкального» переворота в антропологии.
К сожалению, собственно книга Митена в электронном виде недоступна. Есть обрезанная версия в гуглокнигах и множество разнообразных рецензий и обзоров.
Язык и речь
Многие исследователи отмечают, что язык (language) и речь (speech) — совершенно разные понятия; язык как нейрофизиологическая способность к символическому мышлению возник значительно раньше речи. Опыты с «говорящими» обезьянами наглядно демонстрируют, что символическое мышление эволюционно появилось намного раньше, чем методы обмена символами между индивидами. Речь, таким образом, — одна из форм представления языка.
Однако речь — не единственная подобная форма; известно множество и других носителей — например, азбука Морзе, язык глухонемых, язык тамтамов и пр. По-видимому, речь — самый древний из известных носителей языка. Но древнейший ли?
Вопрос о времени возникновения речи — один из самых сложных; геологическая летопись не содержит (и не может содержать) прямых свидетельств о наличии либо отсутствии речи у каких-либо ископаемых предков человека.
Верхняя граница того периода, когда появилась речь, определена довольно точно — около 40 тысяч лет назад. В этот период происходит «креативный взрыв» — резкое усложнение орудий (в т.ч. появление многосоставных орудий), первые наскальные рисунки, «Venus figurines», костяные флейты. Знания и умения, очевидно, начали накапливаться и передаваться из поколения в поколение, что невозможно без речи.
Проблема в том, что собственно человек современного типа — Homo Sapiens — появился намного раньше, около 200 тысяч лет назад. По-видимому, все предпосылки для развития речи у сапиенсов были. Если говорить о собственно способности произносить и различать звуки, то полностью развитым голосовым аппаратом обладали уже Homo heidelbergensis (общие предки сапиенсов и неандертальцев, жили примерно 400-600 тысяч лет назад). Более того, считается, что даже Homo ergaster (вероятно, общий предок всех Homo heidelbergensis, неандертальцев и сапиенсов) уже обладал способностью к членораздельной речи — а он жил около двух миллионов лет назад! Таким образом, оценка нижней границы периода возникновения речи у человека простирается на миллионы лет, и никаких надёжных данных здесь нет.
Социум
Тем интереснее подход к вопросу возникновения речи Робина Данбара, который отказывается от попыток определить момент возникновения речи напрямую и рассматривает речь как социальную функцию. Человекообразные обезьяны (и, очевидно, общие предки сегодняшних человекообразных обезьян и человека), в отличие от всех прочих социальных животных, поддерживают социальные связи с полным пониманием того, что другие члены социума — тоже личности, со своим видением мира. Каждый индивид в социуме создает и поддерживает собственную социальную сеть.
(Подробнее о принципиальных отличиях человеческого социума, тесте Энн-Салли и политических манёврах шимпанзе можно прочесть в моей более старой статье.)
Средством поддержания социальной сети у приматов выступает т.н. груминг — ритуальное перебирание и вычёсывание шерсти у других членов стаи. Груминг позволяет выяснить отношение одного индивида к другому, создавать союзы и альянсы.
Что же позволяет человекообразным обезьянам и человеку поддерживать такого рода социальные связи? Приматы и человек выделяются среди других животных значительно большими объёмами мозга — а, конкретнее, размерами неокортекса, новой коры головного мозга. Размер головного мозга человека в 9 раз больше, чем у других млекопитающих сопоставимых размеров.
Наблюдается очевидная прямая зависимость между размерами группы и неокортекса. Между тем, никаких иных явных зависимостей между относительными размерами неокортекса и другими параметрами (массой тела, занимаемой территорией, рационом питания и пр.) обнаружить не удаётся. Поэтому гипотеза о том, что неокортекс нужен приматам и человеку в первую очередь для поддержания социальных связей (чем больше связей приходится одновременно поддерживать, тем более развит неокортекс) выглядит если не вполне доказанной, то, по крайней мере, отлично согласующейся с наблюдаемой действительностью.
Интересно, что, если аппроксимировать этот график, то предположительный размер группы для человека — около 150 индивидов (число Данбара), что согласуется с наблюдаемыми данными о размерах общин примитивных племён. При этом максимальный размер группы для шимпанзе — 50 особей — примерно втрое меньше. Любопытно, что, по наблюдениям Данбара, устойчивый размер разговаривающей группы — 4 человека (большие группы начинают распадаться на несколько независимых разговоров), т.е. посредством речи человек может поддерживать контакт со втрое большим числом собеседников, чем шимпанзе посредством груминга. Возможно, что эти две цифры совпали случайно, но лично мне, вслед за Данбаром, так не кажется.
Саванна
Наши далёкие предки, по всей видимости, вели образ жизни, подобный образу жизни современных человекообразных обезьян — находились, большей частью, на деревьях и питались фруктами, возможно насекомыми или даже мелкими млекопитающими. Однако около 10 миллионов лет назад произошел ряд климатических и экологических изменений, которые в итоге вытеснили предков человека из лесов на равнину.
Большой мозг требует больших энергетических затрат — более питательной и легкоусвояемой пищи. Такой пищей для шимпанзе и других человекообразных обезьян служат фрукты, причем спелые фрукты. Снижение доступности фруктов (как вследствие климатических изменений, так и вследствие конкуренции с другими видами, в частности, макаками, которые способны питаться незрелыми фруктами) заставило большую группу приматов искать другие источники энергии. Человекообразные обезьяны перемещаются к краю лесной зоны и проводят всё больше времени на земле, передвигаясь от одной группы деревьев к другой по равнине. Вероятно, именно это стало причиной развития прямохождения и разделило предков человека, которые начали проводить на равнине значительно больше времени, чем в лесу, и предков нынешних человекообразных обезьян (согласно молекулярно-биологическим данным, отделение горилл от будущей ветви Homo произошло примерно 7 миллионов лет назад, шимпанзе — около 5,4), которые до сих пор предпочитают окраины лесов.
Саванна — не самое безопасное место для обезьян, которые не обладают ни достаточной скоростью для того, чтобы убежать от хищника; ни достаточными размерами для того, чтобы не бояться хищников; ни достаточным вооружением для того, чтобы самим стать хищниками. Предки человека избрали другой способ борьбы с опасностями саванны: действия организованной группой. Хищники редко связываются с большими группами животных. Такая группа сама по себе представляет опасность для обитателей саванны, что открывает для группы новые источники пищи — животного происхождения. Большинство исследователей склоняется к мнению, что далёкие предки человека вряд ли могли организованно охотиться на крупных животных и, скорее, были падальщиками — шумная толпа вполне может отогнать даже не слишком голодного льва от его добычи. Более энергетически выгодная пища позволяет ещё больше увеличить размер мозга — а, следовательно, размер группы. Возникает положительная обратная связь, естественный отбор благоволит особям с большим мозгом, способных жить в больших группах.
Но на этом эволюционном пути возникает ещё одно ограничение, временное. Чем больше размер группы, тем большее количество связей поддерживает каждый индивид и тем большее время он вынужден на это тратить. Шимпанзе и так занимаются грумингом 20% своего времени. Сколько же времени должны были тратить на него предки человека?
Используя данные об объёме мозга и выявленную зависимость между размерами неокортекса и социальной группы, Данбар смог построить вот такой график:
На этом графике по оси y отложено время (в процентах), которое должны были уделять грумингу ископаемые предки человека исходя из размеров их мозга. Видно, что австралопитеки ещё вполне укладываются в критические 20%, Homo habilis — несколько превышает эту черту; но уже живший 1.5 миллиона лет Homo erectus забирается значительно выше, к отметке 30%. Очень маловероятно, что предки человека могли уделять грумингу столько времени — особенно в условиях опасностей саванны, которая требует постоянного внимания.
Следовательно, вывод номер один: Homo erectus (а возможно, даже и Homo habilis) уже обладали иными способами социальной коммуникации помимо физического груминга. И вывод номер два: отсутствие на этом графике резких скачков свидетельствует о том, что никакого внезапного изобретения речи (единой сложной мутации) не было.
Звук и музыка
Сформулируем требования к новому способу социальной коммуникации, которые должны были развить предки человека взамен груминга:
— должен позволять идентифицировать личность;
— должен передавать данные о её социальном статусе, эмоциональном состоянии и, хорошо бы, намерениях;
— должен позволять обмен информацией с несколькими другими индивидами одновременно (за счёт чего и должно сократиться требуемое для поддержания связей время);
— желательно оставлять свободными руки и позволять общаться в тёмное время суток.
Как мы видим, «музыкальное» общение удовлетворяет всем перечисленным критериям. Да, музыкальные фразы не несут никакого конкретного смысла — но ведь этого и не требуется! Новый способ общения должен прежде всего передавать эмоциональную информацию (эмоция = отношение индивида к чему-то), а не конкретные данные.
Каким же образом наши древние предки могли прийти к вокальному общению? На самом деле, все необходимые предпосылки для этого у них уже были.
Обезьяны общаются при помощи звуков. Перемещающаяся по лесу группа обезьян постоянно издает «контактные» крики. Долгое время считалось, что единственный смысл этих криков — ориентирование, поддержание целостности группы. Однако в начале 1980-х Дороти Чини и Роберт Сейфарт тщательно записали и исследовали крики мартышек-верветок. И обнаружили, что, помимо ориентировки, эти крики несут в себе массу иной информации, выражаемой небольшими, но точными изменениям в частоте и громкости звука. Мартышки имеют определенный тип крика, издаваемый при приближении к более высокоранговому члену группы и специальный тип крика при приближении к низкоранговому; есть специальный крик, издаваемый при приближении к опушке леса; есть специальные крики для предупреждения о различных хищниках — «леопардовый», «орлиный», «змеиный». Если записать такой крик на плёнку и воспроизвести рядом с группой мартышек, то члены группы ответят в точности в соответствии со смыслом исходного крика и со своим социальным статусом.
Такое вокальное общение свойственно не только мартышкам, но и почти всем приматам. Фактически, человекообразные обезьяны «болтают» без остановки. По-видимому, оказавшись в крайне недружественной обстановке, наши далёкие предки были вынуждены отказаться от физического груминга в пользу вокального общения.
Другой пример вокальной активности у обезьян — «концерты», которые иногда устраивают большие группы шимпанзе. Такие концерты включают в себя крики, топанье, ударные звуки и исполняются, чаще всего, перед закатом.
Иосиф Жордания в книге «Who asked a first question?» выдвигает гипотезу, что организованная музыкальная активность, подобная концертам шимпанзе, была одним из тех защитных механизмов, которые помогали древним предкам человека защищаться от хищников. Действительно, громкие звуки вполне способны достаточно смутить хищника, чтобы заставить его отказаться от своих намерений, а также, возможно, и оставить уже убитую добычу. Традиция шумных вечерних концертов, организуемых для того, чтобы отогнать хищников, сохранилась, например, у некоторых африканских племён. Помимо всего прочего, подобного рода групповая активность сплачивает группу. Ритмическое организованное пение и танец вызывает у человека выброс эндорфинов — по-видимому, привлекательность подобного вида была деятельности заложена генетически в те времена, когда громкое пение и топанье были единственным оружием наших предков против хищников.
Итак, наши далёкие предки жили в относительно больших группах (60-80 индивидов уже для австралопитеков, судя по размеру мозга), которые занимались собирательством (фруктов, овощей, клубней) и «активным» поиском падали; скорее всего, в поисках пищи такой группе приходилось очень много передвигаться по саванне (хотя, вероятно, группы деревьев были наиболее предпочтительным местом для отдыха и ночлега); для защиты от хищников такая группа постоянно издавала очень громкие ритмичные звуки; с помощью специального рода криков члены группы обменивались информацией, в т.ч. социальной.
В такой какофонии звуков выделять отдельные информационные потоки, разумеется, очень сложно. Поэтому, с одной стороны, бессистемные вокализы должны были со временем структурироваться (по ритму и по высоте звуков); с другой стороны, члены группы должны были со временем выработать умение анализировать очень сложные звуковые потоки.
И вот в этом моменте теория «поющих неандертальцев» пополняется очень убедительным свидетельством. Ряд экспериментаторов (прежде всего, Сэффрен и Грипентрог, «Absolute Pitch in Infant Auditory Learning») убедительно показали, что младенцы (в возрасте примерно до 9 месяцев) обладают значительно лучшим музыкальным слухом, чем взрослые — возможно, даже абсолютным! Младенцы прекрасно запоминают музыкальные мелодии, узнают их при транспонировании и вообще демонстрируют умения, доступные не каждому профессиональному музыканту. Абсолютный слух — это доставшийся нам от далеких предков рудимент. После изобретения речи абсолютный слух оказался ненужным и быстро деградировал, однако до сих пор сохраняется у значительной части людей; младенцы же в своём развитии проходят фазу абсолютного слуха.
Структуризация бессистемных мелодий в ходе общения также подтверждена экспериментально.
Стивен Митен использует аббревиатуру «Hmmmmm» для обозначения музыкального способа обмена информацией, которым пользовались предки человека, — Holistic, manipulative, multi-modal, musical, mimetic. По мнению Митена, искусство и речь действительно представляют собой специфически человеческий феномен, но музыкальность — нет. В течение нескольких миллионов лет древние Homo общались с помощью музыкальных фраз. Homo ergaster унаследовал от общих предков человека и человекообразных обезьян ограниченные способности общаться при помощи звуков; эволюционное давление, связанное с изменением образа жизни, принудило эргастеров к более интенсивному использованию вокала для общения, что привело к усложнению голосового тракта (и, вероятно, улучшению музыкального слуха) и музыкальных фраз. Европейская ветвь потомков эргастеров — неандертальцы — уже обладали полностью развитой системой музыкальной коммуникации; африканская ветвь — сапиенсы — в ходе дальнейшего развития постепенно исключили «H» из «Hmmmmm» — научились дробить фразы на слова — что в итоге привело к разделению музыкального протоязыка на две ветви: собственно речь (предназначенную для передачи информации) и собственно музыку (предназначенную для передачи эмоций). (Следует отметить, что в этом моменте Жордания, например, не соглашается с Митеном и считает, что речь появилась с того момента, когда человек научился четко артикулировать звуки, тем самым придумав иной, более простой и менее требовательный к слуховым способностям, способ выражать информацию голосом.)
Иными словами, Митен переместил представления о взаимоотношения речи и музыки с ног на голову (или с головы на ноги, тут уж как посмотреть): вовсе не музыка подражает интонациям речи — речь подражает интонациям музыки! (Ну, точнее, древнего музыкального протоязыка.) И развитие речи началось вовсе не с придумывания слов и составления из них грамматик — а наоборот, целостная музыкальная фраза со временем начала дробиться на части, каждая из которых получала собственное значение.
Гипотеза Митена о совместной ко-эволюции музыки и речи из некоторого музыкального протоязыка подтверждается нейрофизиологическими исследованиями: области коры мозга, отвечающие за музыку и речь, представляют собой ряд «блоков», которые частично пересекаются (что указывает на их общее происхождение); при этом непересекающиеся блоки являются полностью равноправными, т.е. исключают гипотезу о том, что музыка является всего лишь побочным продуктом развития речи (и наоборот).
Музыкальные универсалии
Вопросам существования музыкальных универсалий (иными словами — вопросу, понятна ли музыкальная фраза представителям разных цивилизаций и одинаково ли они её трактуют) посвящён отдельный раздел в упомянутом сборнике «Origins of music». В целом, большинство исследователей сходятся в том, что понимание музыки частично обусловлено генетически, но указать хотя бы примерно границы врожденного и приобретённого (пока) невозможно. Очень много пищи для размышлений дают наблюдения за младенцами. Дети до года воспринимают на слух музыкальные интервалы, при этом явно отдавая предпочтения консонантным интервалам, особенно выраженным простыми числовыми взаимоотношениями (октавы, квинты, кварты); при этом тритон воспринимается однозначно диссонантным. Дети также явно предпочитают неравномерную музыкальную шкалу равномерной. Однако, при этом, дети, имеющие опыт слушания музыки (родители им часто поют) явно предпочитают стандартную мажорную шкалу (два тона — полутон — три тона — полутон); при этом дети, не имеющие такого опыта, одинаково относятся и к стандартной, и к случайным образом сгенерированной из тонов и полутонов шкале.
Этномузыкологи также отмечают ряд особенностей, присущих, похоже, традиционной музыке всех народов. Музыкальная шкала всегда разбивается на октавы, а октавы — на ступени. Число ступеней может варьироваться (в основном, от 5 до 7). Самые примитивные песни обычно используют ограниченное число звуков, не больше четырёх. Интересно, что то же отличает многие детские песенки. Большинству музыкальных культур свойственно многоголосие. Многие простейшие песни часто строятся в форме «вопрос-ответ». И, главное: похоже, что музыка свойственна абсолютно всем известным человеческим сообществам.
(Большой и очень подробный отчет о формах музыкального творчества огромного количества народностей приведён Жорданией в Who asked first question? — и в результате этого ислледования Жордания делает однозначный вывод о том, что многоголосое пение предшествовало одноголосому и современная западная цивилизация, по сути, в значительной степени утратила навыки многоголосого пения.)
Этот набор разрозненных фактов не даёт никакого представления о том, почему и как мы понимаем музыку. Кажется, что теория Митена позволяет немного приоткрыть завесу. Если, действительно, музыкальное общение было основным механизмом социального взаимодействия на протяжении, как минимум, нескольких миллионов лет, то можно ожидать, что реакция на многие музыкальные элементы заложена генетически. Биомолекулярный анализ митохондриальной ДНК показывает, что все современные люди произошли от крайне немногочисленной (называются цифры ~5000 человек) группы сапиенсов, живших около 200 тысяч лет назад. Музыкальный язык склонен к образованию диалектов так же, как и разговорный (исследователи полагают, местные диалекты являются маркером «свой-чужой» и крайне важны для выживания группы), однако, вероятно, изменяется на порядки медленнее языков разговорных — и можно ожидать, что многие базовые музыкальные элементы всё ещё понятны всему человечеству.
Один такой универсальный музыкальный элемент подробно разбирает Иосиф Жордания. Он обращает внимание на тот факт, что все существующие в мире языки используют одну и ту же интонацию для построения вопросов — повышение высоты звука в конце предложения (более того, в большинстве языков существуют конструкции, которые могут быть как утвердительным, так и вопросительным предложением и различаться только с помощью изменения высоты звука — например, «Идём.» и «Идём?»). Лингвисты считают, что вопросительная интонация используется в выражениях с «открытым смыслом» — требуется ответ другого человека для завершения коммуникации. Тем не менее, лингвисты никогда особенно не интересовались происхождением этой интонации, несмотря на её экстраординарную универсальность.
Жордания прослеживает происхождение этого элемента коммуникации очень глубоко — вплоть до наших ближайших родственников, шимпанзе. Шимпанзе издают специальный, «интересующийся» звук (inquiring pant-hoot); находящиеся рядом шимпанзе отвечают на него, т.о. спросивший получает информацию о том, кто и где находится рядом с ним. Этот «интересующийся» крик шимпанзе имеет «вопросительную» интонацию — повышение высоты звука к концу фразы.
Жордания считает, что способность задать вопрос, — исключительно людской феномен, не свойственный больше никому из животных. Несмотря на то, что «говорящие» шимпанзе понимают обращенные к ним вопросы, в т.ч. понимают смысл вопросительных местоимений, могут в точности повторить за человеком сформулированный им вопрос, — тем не менее, шимпанзе сами никогда не обращаются с вопросами к человеку. Хотя в части ответов на вопросы интеллект шимпанзе сопоставим с интеллектом 2.5-летнего ребенка, но в части задавания вопросов любой ребёнок их качественно превосходит.
Возможно, что появление вопросительной интонации и было тем шагом, который позволил использовать звуковое общение вместо груминга; наши древние предки начали деятельно интересоваться, что происходит у других членов стаи. Ребёнок в возрасте ~9 месяцев уже понимает вопросительную интонацию и сам способен её воспроизвести — до того, как скажет первое слово и уж, тем более, освоит какие-то синтаксические конструкции, что говорит о том, что вопросительная интонация, вероятно, более древний феномен, чем речь; кроме того, как мы помним, примерно в том же возрасте дети демонстрируют выдающийся музыкальный слух.
Любопытно, что Жордания не исследует другую языковую универсалию — отрицательную интонацию (животные также неспособны к построению отрицательных предложений, а дети осваивают отрицательную интонацию примерно в том же возрасте, что и вопросительную). Полагаю, её появление можно также отследить до наших далёких предков. Вопросы же происхождения других отмеченных универсалий (октавы, неравномерные шкалы, консонансы и диссонансы, простейшие музыкальные формы) — насколько мне известно, никем пока не исследовались.
И что же такое музыка?
Если принять гипотезы Данбара и Митена, то можно определить смысл музыки примерно так: музыка — это большой эмоционально-социальный ребус, составленный из элементов первого мертвого языка в человеческой истории; так же, как проза — это такого же рода ребус, но написанный на разговорном языке. Видимо, поэтому человек нормально воспринимает жанры искусства, в которых герои не говорят, а поют, в том числе на незнакомом языке (опера, мюзикл), или даже вовсе не произносят не слова (балет, вокализы) — поскольку в нашей генетической памяти остались следы нескольких миллионов лет эволюции наших предков, в течение которых музыка была основным и единственным способом общения.
— Настоящим передаю вышеприведенный текст в общественное достояние.
