Хоть это ни как не связано с IT, но всё же надеюсь Вы достойно отнесётесь к этому рассказу.
Stephen King's «Survivor Type»
Рано или поздно перед каждым студентом-медиком встаёт вопрос: какую степень шока способен выдержать пациент? Разные преподаватели отвечают на этот вопрос по-разному, но по сути все ответы сводятся к новому вопросу: «Как сильно хочет пациент выжить?»
26 ЯНВАРЯ
Два дня, как буря выбросила меня сюда. А сегодня утром я измерил остров шагами. Да уж, остров! Шириной в 190 шагов в самом широком месте и длиной в 267 шагов от кончика до кончика.
Насколько я могу судить, ничего съедобного.
Меня зовут Ричард Пайн. А это — мой дневник. Если меня найдут (когда!), я смогу легко его уничтожить. В спичках недостатка нет. В спичках и в героине. Того и другого тут с избытком. И оба не стоят и ломаного цента, ха-ха. Так что я буду писать. Всё-таки занятие.
Если рассказать всю правду (а почему бы и нет? Чего-чего, а времени у меня хоть отбавляй!), так родился я Ричардом Пинцетти а нью-йоркской Малой Италии. Мой отец был итальяшкой старой выделки. Я хотел стать хирургом. Мой отец хохотал, называл меня свихнутым и говорил, чтобы я налил ему ещё стаканчик вина. Умер он от рака в сорок несть лет. Я был рад.
В старших классах я играл в футбол и был, чёрт дери, лучшим футболистом за всю историю школы. Защитник! Последние два года я играл в городской команде. Футбол я ненавидел. Но если ты чумазый итальяшка из бедного квартала, а хочешь поступить в колледж, то спорт — одна твоя надежда. Вот я и играл — и я получил искомую спортивную стипендию.
В колледже я продолжал гонять мяч только до тех пор, пока мои оценки не дали мне права на полную академическую стипендию. Сначала курсы. Мой отец умер за полтора месяца до вручения дипломов. Подумаешь! Или вы считаете, что мне так уж хотелось пройти через эстраду, чтобы получить диплом, и посмотреть в зал, и увидеть там эту итальянскую морду? Спросите чего-нибудь поинтереснее. И меня приняли в братство. Не в самое элитарное — где уж с такой фамилией, как Пинцетти! Но братство — всегда братство.
Зачем я пишу это? Почти смешно. Нет, беру «почти» обратно. Смешно, смешно, смешно. Знаменитый доктор Пайн сидит на камне в пижамных штанах и рубашке с открытым воротом, сидит на острове таком маленьком, что его почти переплюнуть можно, — сидит и пишет историю своей жизни. А я есть хочу! Не важно. Вот и буду писать историю моей чёртовой жизни, если мне так хочется. Во всяком случае, она позволит мне отвлечься от требований моего желудка. Более или менее.
Я изменил мою фамилию на Пайн перед тем, как поступить на медицинский факультет. Мать сказала, что я разбил ей сердце. Какое сердце? Отец ещё не успел в могиле остыть, как она уже вешалась на еврея-бакалейщика в соседнем квартале. Если она та уж обожала свою фамилию, так зачем бы спешить сменить её на Штейнбруннер?
Хирургия — вот что меня влекло. Ещё со школы. Даже тогда я бинтовал руки перед каждой игрой, а после держал их в тёплой воде. Если хочешь быть хирургом, так береги руки. Ребята надо мной потешались, обзывали цыплячьим дерьмом. Но я никогда ни с кем не дрался. Мне хватало риска на поле. Но есть и другие способы. Больше всего меня изводил Хоуи Плоцки, верзила-полячишка без капли мозга в голове, и вся морда в фурункулах. Я тогда разносил газеты и подторговывал цифрами. Ну и ещё подрабатывал по мелочам. Узнаёшь людей, слушаешь, заводишь связи. Когда работаешь на улицах, иначе нельзя. Как сдохнуть, всякий дурак знает. Ну и я заплатил первому силачу школы, Рикки Браззи, десять баксов. Чтобы он изуродовал пасть Хоуи Плоцки. Изуродуй ему пасть, сказал я, и получишь по доллару за каждый зуб, который ты мне принесёшь. Рико принёс мне три зуба, завёрнутые в бумажное полотенце. Отрабатывая свои доллары он вывихнул два пальца, так что вы видите, во что я мог бы вляпаться.
В колледже, пока идиотики ломали хребты (нечаянная острота, ха-ха!), обслуживая столики, или продавая галстуки, или натирая полы, я занимался кое-чем другим. Футбольные тотализаторы, баскетбольные тотализаторы, то да сё. И все годы учёбы прошли у меня гладко.
С распространением я соприкоснулся во время стажировки. Стажировался я в одной из самых больших больниц Нью-Йорка. Сначала — только бланки рецептов. Я продавал пачку из ста бланков одному типу по соседству, а он подделывал подписи сорока-пятидесяти врачей по образчикам, которые я ему продавал. А потом он продавал их на улице от десяти до двадцати долларов за бланк. Любителей стимуляторов и транквилизаторов это устраивало как нельзя лучше. Ну а потом я выяснил, какой хаос творился в больничной аптеке. Никто не знал, что поступает, и что выдаётся. Некоторые выносили добро горстями. Только не я. Я всегда соблюдал осторожность. И у меня никогда никаких неприятностей не было, пока не проявил беззаботности… ну и вдобавок мне не повезло. Но всё равно я выйду сухим из воды. Так ведь всегда было.
Больше пока писать не могу. Кисть заныла, и карандаш затупился. И вообще не знаю, к чему я это затеял. Наверняка меня кто-нибудь скоро найдёт тут.
27 ЯНВАРЯ
Шлюпку вчера ночью унесло, и она затонула на глубине примерно десяти футов у северного берега островка. Да плевать. Днище всё равно смахивало на швейцарский сыр, после того, как её протащило по рифу. И я забрал из неё всё, что стоило забрать. Четыре галлона воды. Швейный набор. Аптечку. А пишу я это в так называемом инспекционном журнале этой шлюпки. Просто смех. Кто когда слышал о спасательной шлюпке без запаса ПРОВИЗИИ? Последняя в ней запись от 8 августа 1970 года. Ах да! Два ножа, причём один вполне острый, одна складная ложка-вилка. Они мне пригодятся, когда я буду сегодня ужинать. Жареной галькой. Ха-ха. Ну, во всяком случае, карандаш я наточил.
Когда я выберусь с этой заляпанной гуано скалы, то вытрясу из «Парадацз-Лайнз инкорпорейтед» столько, что черти ахнут. Ради одного этого стоит жить. А жить я намерен долго. Я выберусь. И не думайте. Я выберусь.
(позднее)
Составляя список, я кое-что пропустил. Два кило чистейшего героина, стоимостью триста пятьдесят тысяч долларов по ценам нью-йоркских улиц. Здесь он стоит ноль в квадрате. Забавно, а? Ха-ха!
28 ЯНВАРЯ
Что же, я поел, если это можно назвать едой. На кучу камней в центре островка опустилась чайка. Камни эти нагромождены в подобие мини-пирамиды и все испещрены птичьим дерьмом. Я взял камень, который пришёлся мне по руке, взобрался как мог ближе к ней, а она сидит себе и смотрит на меня блестящими чёрными глазами. До сих пор удивляюсь, как урчание у меня в животе её не вспугнуло.
Я метнул камень изо всей силы и угодил ей точно в бок. Она громко квакнула и попыталась улететь. Но камень сломал ей правое крыло. Я начал карабкаться к ней, и она запрыгала прочь. Стервоза заставила погоняться за ней, хотя я видел, как по её белым перьям начала расползаться кровь. По ту сторону пирамиды я угодил ступнёй в щель между двумя камнями и чуть не сломал лодыжку.
Наконец она подустала, и на восточном берегу островка я её схватил. До воды хотела добраться. Я ухватил её за хвост, она обернулась и клюнула меня. Тогда одной рукой я сжал ноги чертовке, а другой свернул ей шею. Хруст позвонков доставил мне большое удовольствие. Кушать подано, знаете ли. Ха! Ха!
Я отнёс её в мой «лагерь», но прежде чем ощипать её и выпотрошить, смазал йодом ранку, оставленную её клювом. Птицы таскают на себе кучу микроорганизмов, а заболеть мне сейчас совсем ни к чему.
Операция с чайкой прошла гладко. Сварить её или поджарить я, увы, не мог. На островке ни былинки, море не удосужилось набросать на берега плавник, а шлюпка ушла на дно. Так что я съел её сырьём. Мой желудок возжелал немедленно её срыгнуть, но при всём сочувствии к нему допустить этого я не мог и принялся считать от сотни к единице, пока тошнота не улеглась. Не срабатывает это средство редко.
Нет, вы можете вообразить, что птица почти сломала мне лодыжку, а вдобавок ещё и клюнула? Если я завтра поймаю ещё одну, то буду её пытать. Эта отделалась слишком легко. Вот я пишу, и мне видна на песке её оторванная голова. Даже и остекленев в смерти, её чёрные глаза словно бы смеются надо мной.
А есть ли у чаек мозга в достатке?
И съедобен ли он?
29 ЯНВАРЯ
Ням-ням сегодня не пришлось. Одна чайка опустилась было на вершину пирамиды, но улетела прежде, чем я подобрался к ней настолько быстро, чтобы послать мяч в её ворота, ха-ха! Начал отпускать бороду. Чешется чертовски. Если чайка вернётся и я её изловлю, то сначала вырежу у неё глаза, а уж потом прикончу.
Я чёрт знает какой хирург, как кажется, я успел упомянуть. Они меня вышибли под барабанный бой. В сущности, смешно; сами же этим занимаются, а когда кого-нибудь застукают, уж такое елейное возмущение! Клал я на тебя, Джек, своё я получил. Вторая Клятва Гиппократа и Ханжей.
Я достаточно отложил за время моих приключений как стажёра и больничного врача (согласно Клятве Ханжей это равносильно «офицеру и джентльмену», но не вздумайте поверить), чтобы открыть приёмную на Парк-авеню. Немалое для меня достижение. У меня ведь не было богатого папочки или ворожащего мне патрона, как у многих моих «коллег». К тому времени, когда я повесил на дверях свою табличку, мой отец уже девять лет провёл в своей нищей могиле. Моя мать умерла за год до того, как у меня отобрали разрешение практиковать медицину.
Общество взаимных услуг. Я договорился с полдесятком провизоров в Ист-Сайде, с двумя фармацевтическими фирмами и минимум с двадцатью другими докторами. Пациентов направляли ко мне, и я направлял пациентов к другим. Я делал операции и прописывал надлежащие постоперационные медикаменты. Не все операции были необходимы, но я ни разу не оперировал без согласия пациента. И ни разу ни один пациент не посмотрел на заполненный рецепт и не сказал: «Этого я принимать не хочу». Послушайте! В 1956 году им удалили матку или часть щитовидной железы, но они принимают болеутоляющее и через пять, и через десять лет, если им позволить. И я иногда позволял, и не я один, знаете ли. Им эта привычка была по карману. А иногда пациент после небольшого хирургического вмешательства начинал страдать бессонницей. Или у него возникали проблемы, как приобрести диетические таблетки или транквилизатор. Всё это можно устроить. Ха! Да! Не получи они их от меня, так получили бы от кого-нибудь другого.
Затем людишки из налогового управления добрались до Ловенталя. До этого барана. Они помахали у него под носом пятилетним сроком, и он выложил полдесятка фамилий. Среди них была моя. Некоторое время за мной вели слежку, и к тому времени, когда вышли в открытую, я тянул куда больше, чем на пять лет. Имелись кое-какие другие сделки, включая бланки рецептов, с которыми я окончательно не покончил. Странно: я в этом больше вовсе не нуждался, но привычка остаётся привычкой. Трудно отказаться от лишней «зелени»
Ну, я кое с кем знаком. Подёргал за кое-какие ниточки. И бросил парочку людей волкам на съедение. Впрочем, не из тех, кто мне нравился. Каждый, кого я выдал федеральным властям, был отпетым сукиным сыном.
Чёрт, как есть хочется!
30 ЯНВАРЯ
Сегодня чаек нет. Напоминает мне о плакатиках, которые иногда вывешивают уличные торговцы на своих тележках в моём старом квартале. «СЕГОДНЯ ПОМИДОРОВ НЕТ». Я вошёл в воду по пояс, держа в руке острый нож. И простоял в полной неподвижности на этом месте под палящим солнцем битых четыре часа. Дважды мне казалось, что я лишаюсь сознания, но я считал от сотни назад, пока ощущение это не миновало. Но я не увидел ни одной рыбы. Ни единой.
31 ЯНВАРЯ
Убил ещё одну чайку, совсем так же, как первую. Но я был так голоден, что не стал её пытать, хотя и обещал себе это. Выпотрошил и съел. Выжал потроха и съел их тоже. Странно, как ощущаешь возвращение своей жизненной энергии. А я уже начал поддаваться испугу. Лежал в тени центральной кучи камней, и мне начинало чудиться, что я слышу голоса. Отца. Матери. Моей бывшей жены. И хуже всего — великана-китаёзы, который продал мне героин в Сайгоне. Он пришёптывал, возможно из-за частично расщеплённого нёба.
— Давай! — донёсся его голос из ниоткуда. — Давай понюхай сюточку. Не будес замесать голода. Так хоросо… — Но я никогда к наркотическим средствам не прибегал. Даже к снотворным.
Ловенталь покончил с собой, я вам не сказал? Этот баран. Повесился в своей бывшей приёмной. И оказал услугу миру, я так на это гляжу.
Я хотел вернуть свою табличку. Кое-кто, с кем я говорил, сказал, что это устроить можно — но деньги потребуются большие. Такая смазочка, какой я и вообразить не мог. У меня в банковском сейфе хранилось сорок тысяч долларов. Я решил, что надо рискнуть и попытаться их прокрутить. Удвоить или утроить.
Ну, я пошёл к Ронни Ханелли. Я играл с Ронни в футбол, когда мы были студентами, а когда его младший брат решил стать терапевтом, я помог ему получить место в больнице. Ронни сам был на юридическом — смешно, нет? В квартале, когда мы были мальчишками, мы прозвали его Ронни Принуждала, потому что он был судьёй во всех играх. Если тебе не нравились его решения, то выбор был невелик: либо держи рот на замке, либо получай в зубы. Пуэрториканцы называли его Роннитальяшка. В одно слово — Роннитальяшка. Его это только забавляло. Так вот, этот тип поступил в колледж, а потом и на юридический факультет и сдал выпускные экзамены с первого же захода, а потом открыл лавочку в нашем старом квартале, прямо над баром «Аквариум». Закрываю глаза и вижу, как он катит по улице в этом своём белом «форд-континентале». Самый крупный хреновый ростовщик в городе.
Я знал, что у Ронни что-нибудь для меня найдётся.
— Дело опасное, — сказал он. — Но ты всегда умел о себе позаботиться. А если сумеешь провезти это зелье, я тебя познакомлю с парочкой нужных людей. Один из них депутат Законодательного собрания штата.
И тут же назвал мне два имени. Один был великан-китаёза Генри Ли-Чжу. А второй — вьетнамец Солом Нго. Химик. За гонорар он проверит товар китаёзы. Известно было, что тот время от времени не брезгует «шуточками». «Шуточки» — это пластиковые пакеты с тальком, с порошком для чистки ванн, крахмалом. Ронни сказал, что из-за его шуточек Ли-Чжу рано или поздно убьют.
1 ФЕВРАЛЯ
Пролетел самолёт. Прямо над островком. Я попытался влезть на пирамиду и посигналить. Моя ступня провалилась в щель. В ту самую чёртову щель, в которой она застряла в тот день, когда я убил первую чайку. Конечно, в ту же самую. И я сломал лодыжку. Словно пистолет выстрелил. Боль была немыслимая. Я закричал, потерял равновесие, размахивая руками как сумасшедший, и всё-таки упал, стукнулся головой, и всё почернело. В себя я пришёл уже в сумерках. Из разбитой головы натекло порядком крови. Нога ниже колена разулась, как автомобильная камера, и я заработал скверный солнечный ожог. Думаю, если бы солнце зашло на час позднее, моя кожа пошла бы пузырями.
Кое-как добрался сюда, всю ночь дрожал в ознобе и плакал от бессилия. Обработал рану на голове — чуть выше височной доли — и забинтовал её как мог. Практически ссадина плюс лёгкое сотрясение мозга, кажется мне, но вот нога… тяжёлый перелом, двойной, если не тройной.
Как мне теперь охотиться на птиц?
Самолёт наверняка искал спасшихся с «Калласа». За ночь в бурю шлюпку могло унести на много миль от места, где судно пошло ко дну. Спасатели могут сюда и не вернуться.
2 ФЕВРАЛЯ
Я выложил сигнал по пляжику из белой гальки на южной стороне островка, куда вынесло шлюпку. На это у меня ушёл весь день с перерывами на отдых в тени. И всё равно я дважды терял сознание. По-моему, я потерял в весе 25 фунтов, в основном за счёт обезвоживания. Но теперь с того места, где я сижу, я вижу буквы, на которые у меня ушёл день: темные камни на белом фоне кричат: «ПОМОГИТЕ», и в каждой букве четыре фута. Следующий самолёт меня заметит.
Если будет следующий самолёт.
В ноге непрерывная пульсирующая боль. Отёк не спал, а над двойным переломом появилась зловещая синюшность, и она словно бы увеличивается. Я крепко перебинтовал ногу рубашкой, и это несколько утешило боль, но всё равно она так сильна, что я не столько сплю, сколько впадаю в забытье.
Начинаю подумывать, не придётся ли ампутировать ногу.
3 ФЕВРАЛЯ
Отёк и синюшность ухудшаются. Подожду до завтра. Если операция станет неизбежной, думаю, я смогу её сделать. Для стерилизации у меня есть спички, острый нож; у меня есть игла и нитки, чтобы зашивать, из швейного набора. И рубашка на бинты.
У меня есть даже два кило «болеутоляющего», хотя не такого типа, который я прописывал своим пациентам. Но они ещё как его принимали бы, если бы могли раздобыть. Эти старушенции с подсиненными волосами нанюхались бы хоть освежителем воздуха, если бы подумали, что он их взбодрит. Можете мне поверить!
4 ФЕВРАЛЯ
Решил ампутировать ступню. Четыре дня без пищи. Если ещё тянуть, то я рискую в процессе операции потерять сознание от шока и голода вместе, а тогда я истеку кровью. Но я всё равно хочу жить, как мне ни скверно. У меня вертится в памяти то, что Мокридж имел обыкновение повторять на лекции по основам анатомии. Старый Моки, называли мы его. Рано или поздно перед каждым студентом-медиком встаёт вопрос: какую степень шока способен выдержать пациент? Тут он стучал указкой по диаграмме человеческого тела, тыча в печень, почки, сердце, селезёнку, кишечник. По сути, господа, говорил он, ответ сводится к новому вопросу: «Как сильно пациент хочет выжить?»
Думаю, я выдержу.
Нет, правда.
Наверное, я пишу это, чтобы оттянуть неизбежное, но мне действительно пришло в голову, что я не дорассказал, как очутился здесь. Возможно, мне следует сделать это и подвязать все концы на случай, если операция окажется неудачной. Займёт это несколько минут, и не сомневаюсь, что будет ещё достаточно света, чтобы оперировать. Ведь если верить моему «Пульсару», сейчас только десять минут десятого утра. Ха!
Я отправился в Сайгон как турист. Тысячи людей летают туда каждый год, несмотря на никсоновскую войну. Есть же люди, которые сворачивают с дороги, чтобы поглазеть на место автокатастрофы, и посещают петушиные бои.
Товар у моего китайского друга был. Я отвёз его к Нго, и тот гарантировал его высококачественность. Он рассказал мне, что Ли-Чжу сыграл свою шуточку четыре месяца назад, так что его жену разорвало взрывом, когда она повернула ключ зажигания своего «опеля». С тех пор шуточки прекратились.
Я пробыл в Сайгоне три недели; в Сан-Франциско я решил вернуться на туристическом теплоходе «Каллас». Каюта первого класса. Подняться на борт с товаром затруднений не составило — за соответствующий гонорар. Нго устроил так, что два таможенника, бегло осмотрев мои чемоданы, махнули, чтобы я проходил. Товар был в авиасумке, на которую они даже не взглянули.
— Пройти таможенный досмотр в США будет потруднее, — сказал мне Нго. — Но это уже ваша работа.
Я не собирался проносить товар через американскую таможню. Ронни нашёл аквалангиста, готового выполнить некую довольно рискованную работу за 3000 долларов. Я должен был встретиться с ним (два дня назад, как я сейчас сообразил) в сан-францисской ночлежке, называющейся отель «Св. Ремигий». По плану товар я должен был уложить в герметизированный контейнер с таймером и пакетиком красной краски, прикрепленными к нему. Перед тем как мы подойдём к причалу, контейнер будет выброшен за борт, но сделаю это, естественно, не я.
Я всё ещё присматривал кока или стюарда, который не отказался бы подзаработать и был бы достаточно умён (или глуп), чтобы потом держать язык за зубами, когда «Каллас» затонул.
Как и почему, я не знаю. Штормило, но теплоход словно бы этого даже не замечал. Около восьми часов вечера двадцать третьего где-то под палубами раздался взрыв. Я в тот момент был в салоне, и «Каллас» почти сразу же начал крениться. Вправо… или это называется «на правый борт»?
Люди кричали, метались. Бутылки падали со стойки и разбивались. По трапу снизу поднялся мужчина, рубашка на нём сгорела, кожа обуглилась. Динамик начал отсылать людей к шлюпкам, по которым они были распределены во время учебной тревоги в начале плавания. Пассажиры тут же начали ещё больше метаться. Мало кто из них потрудился принять участие в учебной тревоге. Я же не просто принял, но пришёл пораньше — понимаете, я хотел стоять в первом ряду, чтобы видеть всё. Я всегда очень внимателен, когда дело касается моей шкуры.
Теперь я спустился в свою каюту, взял пакеты с героином и рассовал их по нагрудным карманам. Затем я направился к спасательной шлюпке № 8. Пока я поднимался по трапу, раздались ещё два взрыва, и теплоход накренился ещё круче.
На верхней палубе царило полное смятение. Мимо меня, вопя, пробежала женщина с младенцем на руках — бежала всё быстрее и быстрее по скользкой перекошенной палубе, ударилась бедром о планширь и перелетела через него. Я увидел, как она дважды перевернулась в воздухе, а на третьем повороте исчезла из поля моего зрения. В центре площадки шаффлборда сидел пожилой мужчина и рвал на себе волосы. Ещё один мужчина в белом поварском халате с жутко обожженным лицом и кистями бесцельно бродил по кругу, спотыкался и кричал: «ПОМОГИТЕ МНЕ! Я ОСЛЕП! ПОМОГИТЕ МНЕ! Я ОСЛЕП!»
Паника была почти всеобщей, от пассажиров она перекинулась на команду, точно моровая язва. Не забывайте, что между первым взрывом и моментом, когда «Каллас» погрузился в волны, прошло лишь около двадцати минут. Одни шлюпки осаждали толпы вопящих пассажиров, возле других была абсолютная пустота. Как и возле моей на кренящемся борту теплохода. Кроме меня, там оказался только матрос с прыщавым побелевшим лицом.
— Давайте спустим эту старую шлюху на воду, — сказал он, а его глаза безумно метались в глазницах. — Чёртово корыто идёт ко дну!
Спускать шлюпку несложно, но в нервной спешке он умудрился запутать тали на своей стороне. Шлюпка опустилась на шесть футов и заболталась в воздухе. Её нос был на два фута ниже, чем корма.
Я пошёл помочь ему, и тут он закричал. Тали он распутал, но при этом не успел вовремя высвободить кисть — скользящий вниз трос с шипением ожёг его ладонь, ободрал кожу, и его швырнуло за борт. Я сбросил вниз верёвочный трап, торопливо спустился по нему и отцепил тали от лодки. Потом я схватил вёсла и начал грести — иногда я катался на лодках для удовольствия, когда летом навещал друзей в загородных домах. Но теперь я грёб, спасая свою жизнь. Я знал, что если не успею отплыть на приличное расстояние от тонущего «Калласа», то водоворот, когда он пойдёт ко дну, засосёт и шлюпку вместе со мной.
Ровно через пять минут «Каллас» скрылся в волнах. И шлюпку захватил внешний край водоворота — мне пришлось грести совершенно бешено, только чтобы удерживаться на месте. Ушёл он под воду очень быстро. За планшири всё ещё цеплялись люди и кричали. Они были похожи на кривляющихся обезьян.
Шторм разбушевался ещё больше. Одно весло я потерял, но второе умудрился удержать. Ночь я провёл словно во сне — то вычерпывал воду, то хватался за весло, чтобы повернуть нос шлюпки навстречу очередному пенистому валу.
Перед рассветом двадцать четвёртого волны у меня за спиной начали вздыматься выше. Шлюпка помчалась вперёд. Это было страшно, но и опьяняюще. Внезапно большая часть досок была вырвана у меня из-под ног, но шлюпка ещё не успела затонуть, как её вышвырнуло на эту забытую богом кучу камней. Я даже не знаю, где я. Просто понятия не имею. Штурманское дело никогда не было моим коньком, ха-ха.
Но я знаю, что должен сделать. Возможно это последняя запись, но почему-то я думаю, что всё обойдётся. Так ведь со мной всегда бывало, верно? А современное протезирование творит настоящие чудеса. И я вполне обойдусь одной ступнёй.
Ну, пора убедиться, такой ли я хороший хирург, как считаю. Удачи!
5 ФЕВРАЛЯ
Сделано.
Больше всего меня тревожила боль. Выдерживать боль я вполне способен, но я подумал, что в моём ослабленном состоянии сплав голода и невероятной боли может вызвать обморок, прежде сем я закончу.
Но героин отлично разрешил эту проблему.
Я вскрыл один пакет и с плоского камня втянул порядочную дозу в каждую ноздрю — сначала в правую, потом в левую. Ощущение было, точно вдыхаешь чудесно замораживающий лёд, и он пронизывает твой мозг снизу вверх. Вдохнул героин я сразу, как кончил вчера писать в дневнике — это было в 9:45. Когда я в следующий раз взглянул на часы, тени сдвинулись, и я оказался частично на солнце, и время было 12:41. Я задремал. Мне и в голову не приходило, как это прекрасно; я не мог понять, почему был таким пренебрежительным в прошлом. Боль, ужас, тоска… всё это исчезло, и осталась только безмятежная эйфория.
В таком состоянии я сделал операцию.
Боль, правда, была сильная, особенно в начале операции. Но боль словно отъединялась от меня. Она мне досаждала, но тем не менее была очень интересной. Вы способны это понять? Если вам приходилось принимать лекарство, в котором морфий — основной ингредиент, может быть, и поймёте. И он не только снимает боль. Он создаёт определённый настрой сознания. Тихую безмятежность. Я могу понять, почему люди садятся на иглу, хотя выражение это представляется мне утрированным, и чаще его употребляют, конечно, те, кто и не пробовал наркотиков.
Примерно на половине операции боль стала более личной. На меня накатывались волны слабости. Я жаждуще смотрел на пакет с белым порошком, но заставил себя отвести глаза. Если меня опять сморит дремота, я истеку кровью точно так же, как если бы потерял сознание. Вместо этого я отсчитал назад от сотни.
Наиболее критическим моментом была потеря крови. Как хирург, я прекрасно это понимал. Ни капли, пролитой напрасно. Если во время операции в больнице у пациента начинается кровотечение, ему можно перелить кровь. Но у меня не было крови в запасе. Пролитая — а к концу песок вокруг потемнел от неё — пропадала безвозвратно, и надо было ждать, пока моё внутреннее производство не восполнит потерю. У меня не было ни зажимов, ни других кровоостанавливающих средств, ни шовного материала.
Операцию я начал ровно в 12:25. Кончил в 1:50 и тут же оглушил себя героином, увеличив дозу. Я погрузился в серый, лишённый боли мир и оставался там почти до пяти часов. Когда я вырвался из дурмана, солнце клонилось к закату, протягивая золотую дорожку через голубой Тихий океан прямо ко мне. Ничего более прекрасного я ещё никогда не видел… одно это мгновение полностью оплатило всю боль. Час спустя я ещё немного отдохнул, чтобы полностью насладиться закатом и воздать ему должное.
Вскоре после того, как стемнело, я…
Я…
Погодите. Разве я не сказал вам, что не ел ЧЕТЫРЕ ДНЯ? И что только моё собственное тело было у меня в распоряжении, чтобы пополнять слабеющие жизненные силы? А главное, разве я не повторял вам опять и опять, что выживание зависит от сознания? Могучего сознания? Не стану оправдывать себя, ссылаясь, что вы бы сделали то же самое. Начать с того, что вы вряд ли хирург. Даже знай вы примерно, как ампутируют ступни, вы бы такого натворили, что истекли бы кровью. И даже если выдержали бы операцию и послеоперационный шок, в вашу полную предрассудков голову эта мысль даже на закралась бы. А, не важно! Знать об этом никому не обязательно. Последнее, что я сделаю перед тем, как покину островок, будет уничтожение дневника.
Я был очень осторожен.
Я хорошенько промыл её, прежде чем съесть.
7 ФЕВРАЛЯ
Культя отчаянно болела — временами невыносимо. Но, по-моему глубинный зуд, возникший, когда начался процесс заживления, был ещё хуже. Сегодня днём мне вспоминались все пациенты, которые без конца жаловались мне, что не могут вынести этот жуткий зуд заживления — ведь до него даже нельзя добраться, чтобы почесать. А я улыбался и говорил им, что завтра они будут чувствовать себя гораздо лучше, а про себя думал, какие же они нытики, какие безвольные трусы, какие неблагодарные деточки. Но теперь я понял. Несколько раз я уже готов был сорвать с культи полоски рубашки и чесать её, чесать, царапать ногтями мягкие обнажённые мышцы, вырывая грубые швы — и пусть кровь хлынет на песок. Всё, всё что угодно, лишь бы избавиться от этого жуткого, доводящего до исступления зуда.
В такие моменты я считаю назад от сотни и нюхаю героин.
Понятия не имею, сколько его я ввёл в свой организм, но знаю, что был в дурмане почти непрерывно после операции. Он ведь подавляет голод, знаете ли. Я практически не сознаю, что голоден. Лёгкое сосущее чувство в животе, и всё. А его легко игнорировать. Но нельзя. Героин по калорийности равен нулю. Я проверял себя, переползал с места на место, измеряя мою энергию. Она убывает.
Господи, Господи! Надеюсь, что нет, но… может понадобиться ещё одна операция.
(позднее)
Пролетел ещё один самолёт. Так высоко, что мне пользы быть не могло никакой; и видел-то я только тянущийся за ним по небу расширяющийся белый след. Всё равно махал руками. Махал и вопил на него. Когда он скрылся из виду, я заплакал.
Темнеет, плохо видно. Пища. О какой только пище я не думал. Домашние колбаски моей матери. Хлеб с чесноком. Улитки. Омар. Жареное мясо на рёбрышках. Мороженое с фруктами и взбитыми сливками. Лондонский бифштекс. Огромные треугольные куски торта с ванильным мороженым домашнего приготовления, которые подают у «Матушки Кранч» на Первой авеню. Горячие крендельки запечённая лососина мороженое запечённое в безе запечённая ветчина с кружочками ананаса. Кружочки лука. Жареный лук с картофельными чипсами холодный чай со льдом большими глотками картофель по-французски пальчики оближешь.
100, 99, 98, 97, 96, 95, 94
Господи Господи Господи
8 ФЕВРАЛЯ
Утром сегодня ещё одна чайка села на вершину пирамиды. Огромная, жирная. Я сидел в тени под моим валуном, который мысленно окрестил своим лагерем, положив забинтованную культю повыше. Едва чайка появилась, как у меня началось слюноотделение. Прямо как у павловских собак. Слюни текли как у младенца. Как у младенца.
Я подобрал камень по руке и пополз к ней. Пинцетти, готовься отпасовать (Пайн, хочу я сказать. ПАЙН). Я не сомневался, что она улетит. Но не мог не попытаться. Если бы я добыл её, такую откормленную и наглую птицу, вторую операцию можно было бы отложить на неопределённое время. Я полз к ней, культя время от времени ударялась о камни, и по всему телу у меня вспыхивал фейерверк боли, и я ждал, что она улетит.
Но она не улетала, а просто чванно прохаживалась, выпятив мясистую грудь, точно какой-нибудь птичий генерал, инспектирующий войска. Иногда она поглядывала на меня маленькими мерзкими чёрными глазками, и я замирал и начинал отсчитывать назад от сотни, пока она не начинала снова расхаживать. Всякий раз, когда она разворачивала крылья, мой живот наполнялся льдом. И я продолжал пускать слюни. Ничего не смог с собой поделать. Я пускал слюни как младенец.
Не знаю, сколько времени я к ней подкрадывался. Час? Два? И чем ближе я подбирался, тем отчаяннее колотилось моё сердце, тем аппетитнее выглядела чайка. А она словно нарочно меня дразнила, и я не сомневался, что она улетит, едва я доберусь до расстояния броска. Руки и ноги у меня начали дрожать. Во рту пересохло. Культя отчаянно ныла.
Я думаю теперь, что у меня начиналась ломка. Но так скоро? Я же принимал его меньше недели!
Не важно. Он мне необходим. Остаётся ещё много. Очень много. Если позднее, по возвращении в Штаты, мне придётся пройти курс реабилитации, я выберу лучшую клинику в Калифорнии и войду туда с улыбкой. Во всяком случае, пока это не проблема, верно?
Когда я оказался на расстоянии броска, у меня не хватило духа метнуть камень. Мной овладела безумная уверенность, что я промахнусь. И не на дюймы, а на футы. Нет, необходимо подобраться поближе. И я продолжал вползать на каменную груду, откинув голову, откинув голову, а пот градом катился по моему измученном телу огородного пугала. Зубы у меня начали гнить, я вам не говорил? Будь я суеверным, так решил бы, что это потому, что я съел…
Ха! Мы-то знаем, что это чушь, верно?
Я снова замер. Я был к ней гораздо ближе, чем к первым двум чайкам. И всё-таки я не решался. Камень я стискивал так, что у меня разболелись пальцы, и всё-таки я не мог его метнуть. Потому что совершенно точно знал, что произойдёт, если я промахнусь.
Плевать, если я изведу весь товар! Я у них полжопы отсужу! До конца жизни не буду знать забот. МОЕЙ ДОЛГОЙ, ДОЛГОЙ ЖИЗНИ!
Думаю, я бы подполз прямо к ней, так и метнув камня, если бы она наконец не взлетела. Я бы подполз к ней и свернул ей шею. Но она развернула крылья и взлетела. Я завизжал на неё, рывком поднялся на колени и метнул мой камень что есть мочи. И попал в неё!
Птица придушённо квакнула и упала по ту сторону пирамиды. Бормоча и хохоча, не думая о том, что культя бьётся по камням и рана вот-вот откроется, я переполз через вершину и двинулся вниз. Стукнулся головой, но даже не заметил этого — то есть тогда, — хотя и набил порядочную шишку. Я был способен думать только о чайке и о том, как я попал в неё — фантастическая удача! — уже в полёте! Попал в воздухе!
Она ковыляла в них к берегу, волоча крыло, а брюшко у неё покраснело от крови. Я полз как мог быстрее, но она ковыляла ещё быстрее. Состязание калек! Ха! Ха! Я мог бы её схватить — расстояние между нами начало всё-таки сокращаться, — если бы не мои руки. Я должен очень беречь мои руки — они могут мне понадобиться в будущем. Но как я их не берёг, ладони были все в царапинах к тому времени, когда мы достигли галечного пляжа и я разбил циферблат моего «Пульсара» об острый камень.
Чайка плюхнулась в воду, отвратительно квакая, и схватил её. За хвост. В кулаке у меня остался пучок перьев. Тут я упал лицом в воду, наглотался её. Отфыркивался, отплёвывался.
И пополз дальше. Даже попытался поплыть за ней. Повязка сползла с культи. Я начал тонуть. И еле сумел вернуться на берег, содрогаясь от утомления, раздираемый болью, плача, визжа, проклиная чайку. А она долго плавала там, всё удаляясь и удаляясь. По-моему, был момент, когда я умолял её вернуться. Но когда её перенесло через риф, по-моему, она уже была мёртвой.
Нечестно.
Мне потребовался почти час, чтобы доползти до лагеря. Втянул носом большую дозу героина, но всё равно я ненавижу эту чайку. Если мне не суждено было заполучить её, так зачем ей понадобилось дразнить меня? Почему она не улетела сразу?
9 ФЕВРАЛЯ
Ампутировал левую стопу и забинтовал её штанами. Странно. Во время операции я непрерывно пускал слюни. Пускал слюни. Как пока смотрел на чайку. Пускал и пускал. Но я заставил себя дождаться темноты. Просто считал от сотни назад… двадцать, а может, и тридцать раз! Ха! Ха!
А тогда…
Я твержу себе. Холодная говядина. Холодная говядина. Холодная говядина.
11(?)ФЕВРАЛЯ
Последние два дня льёт дождь. И ветер разбушевался. Я сумел вытащить из пирамиды столько камней, что получилась пещерка, и я заполз в неё. Нашёл паучка. Зажал в пальцах, прежде чем он успел уползти, и съел. Очень вкусно. Сочно. Подумал, что камни надо мной могут обрушиться и погрести меня заживо. Плевать.
Переждал шторм в полном кайфе. Может, дождь лил три дня, а не два. Или один. Но, по-моему, темнело дважды. Мне нравится кайф. Ни боли тогда, ни зуда. Я знаю, что выживу. Не может быть, чтобы человек перенёс подобное зря.
Когда я был мальчишкой, сопливым малышом, в церкви Святого Семейства священник любил распространяться про ад и смертные грехи. Это был его конёк. Смертный грех неискупим — такой точки зрения он держался. Вчера ночью он мне приснился. Отец Хейли в чёрном своём банном халате, с багровым носом пьяницы грозил мне пальцем и говорил: «Позор тебе, Ричард Пинцетти… смертный грех… повинен аду, малый… повинен аду»…
Я засмеялся ему в лицо. Если это не ад, так что такое это место?
Половину времени я брежу, а всё остальное мои культи зудят, а от сырости вдобавок нестерпимо ноют.
Но я не сдамся. Клянусь. Не зря же. Не зря же всё это.
12 ФЕВРАЛЯ
Снова светит солнце. Чудесный день. Надеюсь, по соседству они отмораживают задницы.
День для меня выдался удачный — насколько дни бывают удачными на этом островке. Температура, которая, видимо, была у меня во время шторма, как будто стала нормальной. Когда я выполз из моей норы, то изнемогал от слабости и озноба, но, полежав часа два-три на горячем песке, я почувствовал себя снова почти человеком.
Дополз до южного берега и нашёл кое-какой плавник, выброшенный на камни вчерашним штормом — в том числе и доски от моей шлюпки. На некоторых досках были водоросли. Я их съел. Вкус жуткий. Словно жуешь виниловую душевую занавеску. Но сегодня днём я чувствую себя окрепшим.
Вытащил всё дерево как мог выше, чтобы оно подсохло. У меня всё ещё есть полный водонепроницаемый футлярчик спичек. Деревяшки пойдут на сигнальный костёр, если скоро кто-нибудь появится. А нет, так на кухонный костёр. А теперь повтягиваю.
13 ФЕВРАЛЯ
Нашёл краба. Убил и изжарил на маленьком костерке. В этот вечер я почти готов вновь уверовать в Бога.
14 ФЕВ
Stephen King's «Survivor Type»
Рано или поздно перед каждым студентом-медиком встаёт вопрос: какую степень шока способен выдержать пациент? Разные преподаватели отвечают на этот вопрос по-разному, но по сути все ответы сводятся к новому вопросу: «Как сильно хочет пациент выжить?»
26 ЯНВАРЯ
Два дня, как буря выбросила меня сюда. А сегодня утром я измерил остров шагами. Да уж, остров! Шириной в 190 шагов в самом широком месте и длиной в 267 шагов от кончика до кончика.
Насколько я могу судить, ничего съедобного.
Меня зовут Ричард Пайн. А это — мой дневник. Если меня найдут (когда!), я смогу легко его уничтожить. В спичках недостатка нет. В спичках и в героине. Того и другого тут с избытком. И оба не стоят и ломаного цента, ха-ха. Так что я буду писать. Всё-таки занятие.
Если рассказать всю правду (а почему бы и нет? Чего-чего, а времени у меня хоть отбавляй!), так родился я Ричардом Пинцетти а нью-йоркской Малой Италии. Мой отец был итальяшкой старой выделки. Я хотел стать хирургом. Мой отец хохотал, называл меня свихнутым и говорил, чтобы я налил ему ещё стаканчик вина. Умер он от рака в сорок несть лет. Я был рад.
В старших классах я играл в футбол и был, чёрт дери, лучшим футболистом за всю историю школы. Защитник! Последние два года я играл в городской команде. Футбол я ненавидел. Но если ты чумазый итальяшка из бедного квартала, а хочешь поступить в колледж, то спорт — одна твоя надежда. Вот я и играл — и я получил искомую спортивную стипендию.
В колледже я продолжал гонять мяч только до тех пор, пока мои оценки не дали мне права на полную академическую стипендию. Сначала курсы. Мой отец умер за полтора месяца до вручения дипломов. Подумаешь! Или вы считаете, что мне так уж хотелось пройти через эстраду, чтобы получить диплом, и посмотреть в зал, и увидеть там эту итальянскую морду? Спросите чего-нибудь поинтереснее. И меня приняли в братство. Не в самое элитарное — где уж с такой фамилией, как Пинцетти! Но братство — всегда братство.
Зачем я пишу это? Почти смешно. Нет, беру «почти» обратно. Смешно, смешно, смешно. Знаменитый доктор Пайн сидит на камне в пижамных штанах и рубашке с открытым воротом, сидит на острове таком маленьком, что его почти переплюнуть можно, — сидит и пишет историю своей жизни. А я есть хочу! Не важно. Вот и буду писать историю моей чёртовой жизни, если мне так хочется. Во всяком случае, она позволит мне отвлечься от требований моего желудка. Более или менее.
Я изменил мою фамилию на Пайн перед тем, как поступить на медицинский факультет. Мать сказала, что я разбил ей сердце. Какое сердце? Отец ещё не успел в могиле остыть, как она уже вешалась на еврея-бакалейщика в соседнем квартале. Если она та уж обожала свою фамилию, так зачем бы спешить сменить её на Штейнбруннер?
Хирургия — вот что меня влекло. Ещё со школы. Даже тогда я бинтовал руки перед каждой игрой, а после держал их в тёплой воде. Если хочешь быть хирургом, так береги руки. Ребята надо мной потешались, обзывали цыплячьим дерьмом. Но я никогда ни с кем не дрался. Мне хватало риска на поле. Но есть и другие способы. Больше всего меня изводил Хоуи Плоцки, верзила-полячишка без капли мозга в голове, и вся морда в фурункулах. Я тогда разносил газеты и подторговывал цифрами. Ну и ещё подрабатывал по мелочам. Узнаёшь людей, слушаешь, заводишь связи. Когда работаешь на улицах, иначе нельзя. Как сдохнуть, всякий дурак знает. Ну и я заплатил первому силачу школы, Рикки Браззи, десять баксов. Чтобы он изуродовал пасть Хоуи Плоцки. Изуродуй ему пасть, сказал я, и получишь по доллару за каждый зуб, который ты мне принесёшь. Рико принёс мне три зуба, завёрнутые в бумажное полотенце. Отрабатывая свои доллары он вывихнул два пальца, так что вы видите, во что я мог бы вляпаться.
В колледже, пока идиотики ломали хребты (нечаянная острота, ха-ха!), обслуживая столики, или продавая галстуки, или натирая полы, я занимался кое-чем другим. Футбольные тотализаторы, баскетбольные тотализаторы, то да сё. И все годы учёбы прошли у меня гладко.
С распространением я соприкоснулся во время стажировки. Стажировался я в одной из самых больших больниц Нью-Йорка. Сначала — только бланки рецептов. Я продавал пачку из ста бланков одному типу по соседству, а он подделывал подписи сорока-пятидесяти врачей по образчикам, которые я ему продавал. А потом он продавал их на улице от десяти до двадцати долларов за бланк. Любителей стимуляторов и транквилизаторов это устраивало как нельзя лучше. Ну а потом я выяснил, какой хаос творился в больничной аптеке. Никто не знал, что поступает, и что выдаётся. Некоторые выносили добро горстями. Только не я. Я всегда соблюдал осторожность. И у меня никогда никаких неприятностей не было, пока не проявил беззаботности… ну и вдобавок мне не повезло. Но всё равно я выйду сухим из воды. Так ведь всегда было.
Больше пока писать не могу. Кисть заныла, и карандаш затупился. И вообще не знаю, к чему я это затеял. Наверняка меня кто-нибудь скоро найдёт тут.
27 ЯНВАРЯ
Шлюпку вчера ночью унесло, и она затонула на глубине примерно десяти футов у северного берега островка. Да плевать. Днище всё равно смахивало на швейцарский сыр, после того, как её протащило по рифу. И я забрал из неё всё, что стоило забрать. Четыре галлона воды. Швейный набор. Аптечку. А пишу я это в так называемом инспекционном журнале этой шлюпки. Просто смех. Кто когда слышал о спасательной шлюпке без запаса ПРОВИЗИИ? Последняя в ней запись от 8 августа 1970 года. Ах да! Два ножа, причём один вполне острый, одна складная ложка-вилка. Они мне пригодятся, когда я буду сегодня ужинать. Жареной галькой. Ха-ха. Ну, во всяком случае, карандаш я наточил.
Когда я выберусь с этой заляпанной гуано скалы, то вытрясу из «Парадацз-Лайнз инкорпорейтед» столько, что черти ахнут. Ради одного этого стоит жить. А жить я намерен долго. Я выберусь. И не думайте. Я выберусь.
(позднее)
Составляя список, я кое-что пропустил. Два кило чистейшего героина, стоимостью триста пятьдесят тысяч долларов по ценам нью-йоркских улиц. Здесь он стоит ноль в квадрате. Забавно, а? Ха-ха!
28 ЯНВАРЯ
Что же, я поел, если это можно назвать едой. На кучу камней в центре островка опустилась чайка. Камни эти нагромождены в подобие мини-пирамиды и все испещрены птичьим дерьмом. Я взял камень, который пришёлся мне по руке, взобрался как мог ближе к ней, а она сидит себе и смотрит на меня блестящими чёрными глазами. До сих пор удивляюсь, как урчание у меня в животе её не вспугнуло.
Я метнул камень изо всей силы и угодил ей точно в бок. Она громко квакнула и попыталась улететь. Но камень сломал ей правое крыло. Я начал карабкаться к ней, и она запрыгала прочь. Стервоза заставила погоняться за ней, хотя я видел, как по её белым перьям начала расползаться кровь. По ту сторону пирамиды я угодил ступнёй в щель между двумя камнями и чуть не сломал лодыжку.
Наконец она подустала, и на восточном берегу островка я её схватил. До воды хотела добраться. Я ухватил её за хвост, она обернулась и клюнула меня. Тогда одной рукой я сжал ноги чертовке, а другой свернул ей шею. Хруст позвонков доставил мне большое удовольствие. Кушать подано, знаете ли. Ха! Ха!
Я отнёс её в мой «лагерь», но прежде чем ощипать её и выпотрошить, смазал йодом ранку, оставленную её клювом. Птицы таскают на себе кучу микроорганизмов, а заболеть мне сейчас совсем ни к чему.
Операция с чайкой прошла гладко. Сварить её или поджарить я, увы, не мог. На островке ни былинки, море не удосужилось набросать на берега плавник, а шлюпка ушла на дно. Так что я съел её сырьём. Мой желудок возжелал немедленно её срыгнуть, но при всём сочувствии к нему допустить этого я не мог и принялся считать от сотни к единице, пока тошнота не улеглась. Не срабатывает это средство редко.
Нет, вы можете вообразить, что птица почти сломала мне лодыжку, а вдобавок ещё и клюнула? Если я завтра поймаю ещё одну, то буду её пытать. Эта отделалась слишком легко. Вот я пишу, и мне видна на песке её оторванная голова. Даже и остекленев в смерти, её чёрные глаза словно бы смеются надо мной.
А есть ли у чаек мозга в достатке?
И съедобен ли он?
29 ЯНВАРЯ
Ням-ням сегодня не пришлось. Одна чайка опустилась было на вершину пирамиды, но улетела прежде, чем я подобрался к ней настолько быстро, чтобы послать мяч в её ворота, ха-ха! Начал отпускать бороду. Чешется чертовски. Если чайка вернётся и я её изловлю, то сначала вырежу у неё глаза, а уж потом прикончу.
Я чёрт знает какой хирург, как кажется, я успел упомянуть. Они меня вышибли под барабанный бой. В сущности, смешно; сами же этим занимаются, а когда кого-нибудь застукают, уж такое елейное возмущение! Клал я на тебя, Джек, своё я получил. Вторая Клятва Гиппократа и Ханжей.
Я достаточно отложил за время моих приключений как стажёра и больничного врача (согласно Клятве Ханжей это равносильно «офицеру и джентльмену», но не вздумайте поверить), чтобы открыть приёмную на Парк-авеню. Немалое для меня достижение. У меня ведь не было богатого папочки или ворожащего мне патрона, как у многих моих «коллег». К тому времени, когда я повесил на дверях свою табличку, мой отец уже девять лет провёл в своей нищей могиле. Моя мать умерла за год до того, как у меня отобрали разрешение практиковать медицину.
Общество взаимных услуг. Я договорился с полдесятком провизоров в Ист-Сайде, с двумя фармацевтическими фирмами и минимум с двадцатью другими докторами. Пациентов направляли ко мне, и я направлял пациентов к другим. Я делал операции и прописывал надлежащие постоперационные медикаменты. Не все операции были необходимы, но я ни разу не оперировал без согласия пациента. И ни разу ни один пациент не посмотрел на заполненный рецепт и не сказал: «Этого я принимать не хочу». Послушайте! В 1956 году им удалили матку или часть щитовидной железы, но они принимают болеутоляющее и через пять, и через десять лет, если им позволить. И я иногда позволял, и не я один, знаете ли. Им эта привычка была по карману. А иногда пациент после небольшого хирургического вмешательства начинал страдать бессонницей. Или у него возникали проблемы, как приобрести диетические таблетки или транквилизатор. Всё это можно устроить. Ха! Да! Не получи они их от меня, так получили бы от кого-нибудь другого.
Затем людишки из налогового управления добрались до Ловенталя. До этого барана. Они помахали у него под носом пятилетним сроком, и он выложил полдесятка фамилий. Среди них была моя. Некоторое время за мной вели слежку, и к тому времени, когда вышли в открытую, я тянул куда больше, чем на пять лет. Имелись кое-какие другие сделки, включая бланки рецептов, с которыми я окончательно не покончил. Странно: я в этом больше вовсе не нуждался, но привычка остаётся привычкой. Трудно отказаться от лишней «зелени»
Ну, я кое с кем знаком. Подёргал за кое-какие ниточки. И бросил парочку людей волкам на съедение. Впрочем, не из тех, кто мне нравился. Каждый, кого я выдал федеральным властям, был отпетым сукиным сыном.
Чёрт, как есть хочется!
30 ЯНВАРЯ
Сегодня чаек нет. Напоминает мне о плакатиках, которые иногда вывешивают уличные торговцы на своих тележках в моём старом квартале. «СЕГОДНЯ ПОМИДОРОВ НЕТ». Я вошёл в воду по пояс, держа в руке острый нож. И простоял в полной неподвижности на этом месте под палящим солнцем битых четыре часа. Дважды мне казалось, что я лишаюсь сознания, но я считал от сотни назад, пока ощущение это не миновало. Но я не увидел ни одной рыбы. Ни единой.
31 ЯНВАРЯ
Убил ещё одну чайку, совсем так же, как первую. Но я был так голоден, что не стал её пытать, хотя и обещал себе это. Выпотрошил и съел. Выжал потроха и съел их тоже. Странно, как ощущаешь возвращение своей жизненной энергии. А я уже начал поддаваться испугу. Лежал в тени центральной кучи камней, и мне начинало чудиться, что я слышу голоса. Отца. Матери. Моей бывшей жены. И хуже всего — великана-китаёзы, который продал мне героин в Сайгоне. Он пришёптывал, возможно из-за частично расщеплённого нёба.
— Давай! — донёсся его голос из ниоткуда. — Давай понюхай сюточку. Не будес замесать голода. Так хоросо… — Но я никогда к наркотическим средствам не прибегал. Даже к снотворным.
Ловенталь покончил с собой, я вам не сказал? Этот баран. Повесился в своей бывшей приёмной. И оказал услугу миру, я так на это гляжу.
Я хотел вернуть свою табличку. Кое-кто, с кем я говорил, сказал, что это устроить можно — но деньги потребуются большие. Такая смазочка, какой я и вообразить не мог. У меня в банковском сейфе хранилось сорок тысяч долларов. Я решил, что надо рискнуть и попытаться их прокрутить. Удвоить или утроить.
Ну, я пошёл к Ронни Ханелли. Я играл с Ронни в футбол, когда мы были студентами, а когда его младший брат решил стать терапевтом, я помог ему получить место в больнице. Ронни сам был на юридическом — смешно, нет? В квартале, когда мы были мальчишками, мы прозвали его Ронни Принуждала, потому что он был судьёй во всех играх. Если тебе не нравились его решения, то выбор был невелик: либо держи рот на замке, либо получай в зубы. Пуэрториканцы называли его Роннитальяшка. В одно слово — Роннитальяшка. Его это только забавляло. Так вот, этот тип поступил в колледж, а потом и на юридический факультет и сдал выпускные экзамены с первого же захода, а потом открыл лавочку в нашем старом квартале, прямо над баром «Аквариум». Закрываю глаза и вижу, как он катит по улице в этом своём белом «форд-континентале». Самый крупный хреновый ростовщик в городе.
Я знал, что у Ронни что-нибудь для меня найдётся.
— Дело опасное, — сказал он. — Но ты всегда умел о себе позаботиться. А если сумеешь провезти это зелье, я тебя познакомлю с парочкой нужных людей. Один из них депутат Законодательного собрания штата.
И тут же назвал мне два имени. Один был великан-китаёза Генри Ли-Чжу. А второй — вьетнамец Солом Нго. Химик. За гонорар он проверит товар китаёзы. Известно было, что тот время от времени не брезгует «шуточками». «Шуточки» — это пластиковые пакеты с тальком, с порошком для чистки ванн, крахмалом. Ронни сказал, что из-за его шуточек Ли-Чжу рано или поздно убьют.
1 ФЕВРАЛЯ
Пролетел самолёт. Прямо над островком. Я попытался влезть на пирамиду и посигналить. Моя ступня провалилась в щель. В ту самую чёртову щель, в которой она застряла в тот день, когда я убил первую чайку. Конечно, в ту же самую. И я сломал лодыжку. Словно пистолет выстрелил. Боль была немыслимая. Я закричал, потерял равновесие, размахивая руками как сумасшедший, и всё-таки упал, стукнулся головой, и всё почернело. В себя я пришёл уже в сумерках. Из разбитой головы натекло порядком крови. Нога ниже колена разулась, как автомобильная камера, и я заработал скверный солнечный ожог. Думаю, если бы солнце зашло на час позднее, моя кожа пошла бы пузырями.
Кое-как добрался сюда, всю ночь дрожал в ознобе и плакал от бессилия. Обработал рану на голове — чуть выше височной доли — и забинтовал её как мог. Практически ссадина плюс лёгкое сотрясение мозга, кажется мне, но вот нога… тяжёлый перелом, двойной, если не тройной.
Как мне теперь охотиться на птиц?
Самолёт наверняка искал спасшихся с «Калласа». За ночь в бурю шлюпку могло унести на много миль от места, где судно пошло ко дну. Спасатели могут сюда и не вернуться.
2 ФЕВРАЛЯ
Я выложил сигнал по пляжику из белой гальки на южной стороне островка, куда вынесло шлюпку. На это у меня ушёл весь день с перерывами на отдых в тени. И всё равно я дважды терял сознание. По-моему, я потерял в весе 25 фунтов, в основном за счёт обезвоживания. Но теперь с того места, где я сижу, я вижу буквы, на которые у меня ушёл день: темные камни на белом фоне кричат: «ПОМОГИТЕ», и в каждой букве четыре фута. Следующий самолёт меня заметит.
Если будет следующий самолёт.
В ноге непрерывная пульсирующая боль. Отёк не спал, а над двойным переломом появилась зловещая синюшность, и она словно бы увеличивается. Я крепко перебинтовал ногу рубашкой, и это несколько утешило боль, но всё равно она так сильна, что я не столько сплю, сколько впадаю в забытье.
Начинаю подумывать, не придётся ли ампутировать ногу.
3 ФЕВРАЛЯ
Отёк и синюшность ухудшаются. Подожду до завтра. Если операция станет неизбежной, думаю, я смогу её сделать. Для стерилизации у меня есть спички, острый нож; у меня есть игла и нитки, чтобы зашивать, из швейного набора. И рубашка на бинты.
У меня есть даже два кило «болеутоляющего», хотя не такого типа, который я прописывал своим пациентам. Но они ещё как его принимали бы, если бы могли раздобыть. Эти старушенции с подсиненными волосами нанюхались бы хоть освежителем воздуха, если бы подумали, что он их взбодрит. Можете мне поверить!
4 ФЕВРАЛЯ
Решил ампутировать ступню. Четыре дня без пищи. Если ещё тянуть, то я рискую в процессе операции потерять сознание от шока и голода вместе, а тогда я истеку кровью. Но я всё равно хочу жить, как мне ни скверно. У меня вертится в памяти то, что Мокридж имел обыкновение повторять на лекции по основам анатомии. Старый Моки, называли мы его. Рано или поздно перед каждым студентом-медиком встаёт вопрос: какую степень шока способен выдержать пациент? Тут он стучал указкой по диаграмме человеческого тела, тыча в печень, почки, сердце, селезёнку, кишечник. По сути, господа, говорил он, ответ сводится к новому вопросу: «Как сильно пациент хочет выжить?»
Думаю, я выдержу.
Нет, правда.
Наверное, я пишу это, чтобы оттянуть неизбежное, но мне действительно пришло в голову, что я не дорассказал, как очутился здесь. Возможно, мне следует сделать это и подвязать все концы на случай, если операция окажется неудачной. Займёт это несколько минут, и не сомневаюсь, что будет ещё достаточно света, чтобы оперировать. Ведь если верить моему «Пульсару», сейчас только десять минут десятого утра. Ха!
Я отправился в Сайгон как турист. Тысячи людей летают туда каждый год, несмотря на никсоновскую войну. Есть же люди, которые сворачивают с дороги, чтобы поглазеть на место автокатастрофы, и посещают петушиные бои.
Товар у моего китайского друга был. Я отвёз его к Нго, и тот гарантировал его высококачественность. Он рассказал мне, что Ли-Чжу сыграл свою шуточку четыре месяца назад, так что его жену разорвало взрывом, когда она повернула ключ зажигания своего «опеля». С тех пор шуточки прекратились.
Я пробыл в Сайгоне три недели; в Сан-Франциско я решил вернуться на туристическом теплоходе «Каллас». Каюта первого класса. Подняться на борт с товаром затруднений не составило — за соответствующий гонорар. Нго устроил так, что два таможенника, бегло осмотрев мои чемоданы, махнули, чтобы я проходил. Товар был в авиасумке, на которую они даже не взглянули.
— Пройти таможенный досмотр в США будет потруднее, — сказал мне Нго. — Но это уже ваша работа.
Я не собирался проносить товар через американскую таможню. Ронни нашёл аквалангиста, готового выполнить некую довольно рискованную работу за 3000 долларов. Я должен был встретиться с ним (два дня назад, как я сейчас сообразил) в сан-францисской ночлежке, называющейся отель «Св. Ремигий». По плану товар я должен был уложить в герметизированный контейнер с таймером и пакетиком красной краски, прикрепленными к нему. Перед тем как мы подойдём к причалу, контейнер будет выброшен за борт, но сделаю это, естественно, не я.
Я всё ещё присматривал кока или стюарда, который не отказался бы подзаработать и был бы достаточно умён (или глуп), чтобы потом держать язык за зубами, когда «Каллас» затонул.
Как и почему, я не знаю. Штормило, но теплоход словно бы этого даже не замечал. Около восьми часов вечера двадцать третьего где-то под палубами раздался взрыв. Я в тот момент был в салоне, и «Каллас» почти сразу же начал крениться. Вправо… или это называется «на правый борт»?
Люди кричали, метались. Бутылки падали со стойки и разбивались. По трапу снизу поднялся мужчина, рубашка на нём сгорела, кожа обуглилась. Динамик начал отсылать людей к шлюпкам, по которым они были распределены во время учебной тревоги в начале плавания. Пассажиры тут же начали ещё больше метаться. Мало кто из них потрудился принять участие в учебной тревоге. Я же не просто принял, но пришёл пораньше — понимаете, я хотел стоять в первом ряду, чтобы видеть всё. Я всегда очень внимателен, когда дело касается моей шкуры.
Теперь я спустился в свою каюту, взял пакеты с героином и рассовал их по нагрудным карманам. Затем я направился к спасательной шлюпке № 8. Пока я поднимался по трапу, раздались ещё два взрыва, и теплоход накренился ещё круче.
На верхней палубе царило полное смятение. Мимо меня, вопя, пробежала женщина с младенцем на руках — бежала всё быстрее и быстрее по скользкой перекошенной палубе, ударилась бедром о планширь и перелетела через него. Я увидел, как она дважды перевернулась в воздухе, а на третьем повороте исчезла из поля моего зрения. В центре площадки шаффлборда сидел пожилой мужчина и рвал на себе волосы. Ещё один мужчина в белом поварском халате с жутко обожженным лицом и кистями бесцельно бродил по кругу, спотыкался и кричал: «ПОМОГИТЕ МНЕ! Я ОСЛЕП! ПОМОГИТЕ МНЕ! Я ОСЛЕП!»
Паника была почти всеобщей, от пассажиров она перекинулась на команду, точно моровая язва. Не забывайте, что между первым взрывом и моментом, когда «Каллас» погрузился в волны, прошло лишь около двадцати минут. Одни шлюпки осаждали толпы вопящих пассажиров, возле других была абсолютная пустота. Как и возле моей на кренящемся борту теплохода. Кроме меня, там оказался только матрос с прыщавым побелевшим лицом.
— Давайте спустим эту старую шлюху на воду, — сказал он, а его глаза безумно метались в глазницах. — Чёртово корыто идёт ко дну!
Спускать шлюпку несложно, но в нервной спешке он умудрился запутать тали на своей стороне. Шлюпка опустилась на шесть футов и заболталась в воздухе. Её нос был на два фута ниже, чем корма.
Я пошёл помочь ему, и тут он закричал. Тали он распутал, но при этом не успел вовремя высвободить кисть — скользящий вниз трос с шипением ожёг его ладонь, ободрал кожу, и его швырнуло за борт. Я сбросил вниз верёвочный трап, торопливо спустился по нему и отцепил тали от лодки. Потом я схватил вёсла и начал грести — иногда я катался на лодках для удовольствия, когда летом навещал друзей в загородных домах. Но теперь я грёб, спасая свою жизнь. Я знал, что если не успею отплыть на приличное расстояние от тонущего «Калласа», то водоворот, когда он пойдёт ко дну, засосёт и шлюпку вместе со мной.
Ровно через пять минут «Каллас» скрылся в волнах. И шлюпку захватил внешний край водоворота — мне пришлось грести совершенно бешено, только чтобы удерживаться на месте. Ушёл он под воду очень быстро. За планшири всё ещё цеплялись люди и кричали. Они были похожи на кривляющихся обезьян.
Шторм разбушевался ещё больше. Одно весло я потерял, но второе умудрился удержать. Ночь я провёл словно во сне — то вычерпывал воду, то хватался за весло, чтобы повернуть нос шлюпки навстречу очередному пенистому валу.
Перед рассветом двадцать четвёртого волны у меня за спиной начали вздыматься выше. Шлюпка помчалась вперёд. Это было страшно, но и опьяняюще. Внезапно большая часть досок была вырвана у меня из-под ног, но шлюпка ещё не успела затонуть, как её вышвырнуло на эту забытую богом кучу камней. Я даже не знаю, где я. Просто понятия не имею. Штурманское дело никогда не было моим коньком, ха-ха.
Но я знаю, что должен сделать. Возможно это последняя запись, но почему-то я думаю, что всё обойдётся. Так ведь со мной всегда бывало, верно? А современное протезирование творит настоящие чудеса. И я вполне обойдусь одной ступнёй.
Ну, пора убедиться, такой ли я хороший хирург, как считаю. Удачи!
5 ФЕВРАЛЯ
Сделано.
Больше всего меня тревожила боль. Выдерживать боль я вполне способен, но я подумал, что в моём ослабленном состоянии сплав голода и невероятной боли может вызвать обморок, прежде сем я закончу.
Но героин отлично разрешил эту проблему.
Я вскрыл один пакет и с плоского камня втянул порядочную дозу в каждую ноздрю — сначала в правую, потом в левую. Ощущение было, точно вдыхаешь чудесно замораживающий лёд, и он пронизывает твой мозг снизу вверх. Вдохнул героин я сразу, как кончил вчера писать в дневнике — это было в 9:45. Когда я в следующий раз взглянул на часы, тени сдвинулись, и я оказался частично на солнце, и время было 12:41. Я задремал. Мне и в голову не приходило, как это прекрасно; я не мог понять, почему был таким пренебрежительным в прошлом. Боль, ужас, тоска… всё это исчезло, и осталась только безмятежная эйфория.
В таком состоянии я сделал операцию.
Боль, правда, была сильная, особенно в начале операции. Но боль словно отъединялась от меня. Она мне досаждала, но тем не менее была очень интересной. Вы способны это понять? Если вам приходилось принимать лекарство, в котором морфий — основной ингредиент, может быть, и поймёте. И он не только снимает боль. Он создаёт определённый настрой сознания. Тихую безмятежность. Я могу понять, почему люди садятся на иглу, хотя выражение это представляется мне утрированным, и чаще его употребляют, конечно, те, кто и не пробовал наркотиков.
Примерно на половине операции боль стала более личной. На меня накатывались волны слабости. Я жаждуще смотрел на пакет с белым порошком, но заставил себя отвести глаза. Если меня опять сморит дремота, я истеку кровью точно так же, как если бы потерял сознание. Вместо этого я отсчитал назад от сотни.
Наиболее критическим моментом была потеря крови. Как хирург, я прекрасно это понимал. Ни капли, пролитой напрасно. Если во время операции в больнице у пациента начинается кровотечение, ему можно перелить кровь. Но у меня не было крови в запасе. Пролитая — а к концу песок вокруг потемнел от неё — пропадала безвозвратно, и надо было ждать, пока моё внутреннее производство не восполнит потерю. У меня не было ни зажимов, ни других кровоостанавливающих средств, ни шовного материала.
Операцию я начал ровно в 12:25. Кончил в 1:50 и тут же оглушил себя героином, увеличив дозу. Я погрузился в серый, лишённый боли мир и оставался там почти до пяти часов. Когда я вырвался из дурмана, солнце клонилось к закату, протягивая золотую дорожку через голубой Тихий океан прямо ко мне. Ничего более прекрасного я ещё никогда не видел… одно это мгновение полностью оплатило всю боль. Час спустя я ещё немного отдохнул, чтобы полностью насладиться закатом и воздать ему должное.
Вскоре после того, как стемнело, я…
Я…
Погодите. Разве я не сказал вам, что не ел ЧЕТЫРЕ ДНЯ? И что только моё собственное тело было у меня в распоряжении, чтобы пополнять слабеющие жизненные силы? А главное, разве я не повторял вам опять и опять, что выживание зависит от сознания? Могучего сознания? Не стану оправдывать себя, ссылаясь, что вы бы сделали то же самое. Начать с того, что вы вряд ли хирург. Даже знай вы примерно, как ампутируют ступни, вы бы такого натворили, что истекли бы кровью. И даже если выдержали бы операцию и послеоперационный шок, в вашу полную предрассудков голову эта мысль даже на закралась бы. А, не важно! Знать об этом никому не обязательно. Последнее, что я сделаю перед тем, как покину островок, будет уничтожение дневника.
Я был очень осторожен.
Я хорошенько промыл её, прежде чем съесть.
7 ФЕВРАЛЯ
Культя отчаянно болела — временами невыносимо. Но, по-моему глубинный зуд, возникший, когда начался процесс заживления, был ещё хуже. Сегодня днём мне вспоминались все пациенты, которые без конца жаловались мне, что не могут вынести этот жуткий зуд заживления — ведь до него даже нельзя добраться, чтобы почесать. А я улыбался и говорил им, что завтра они будут чувствовать себя гораздо лучше, а про себя думал, какие же они нытики, какие безвольные трусы, какие неблагодарные деточки. Но теперь я понял. Несколько раз я уже готов был сорвать с культи полоски рубашки и чесать её, чесать, царапать ногтями мягкие обнажённые мышцы, вырывая грубые швы — и пусть кровь хлынет на песок. Всё, всё что угодно, лишь бы избавиться от этого жуткого, доводящего до исступления зуда.
В такие моменты я считаю назад от сотни и нюхаю героин.
Понятия не имею, сколько его я ввёл в свой организм, но знаю, что был в дурмане почти непрерывно после операции. Он ведь подавляет голод, знаете ли. Я практически не сознаю, что голоден. Лёгкое сосущее чувство в животе, и всё. А его легко игнорировать. Но нельзя. Героин по калорийности равен нулю. Я проверял себя, переползал с места на место, измеряя мою энергию. Она убывает.
Господи, Господи! Надеюсь, что нет, но… может понадобиться ещё одна операция.
(позднее)
Пролетел ещё один самолёт. Так высоко, что мне пользы быть не могло никакой; и видел-то я только тянущийся за ним по небу расширяющийся белый след. Всё равно махал руками. Махал и вопил на него. Когда он скрылся из виду, я заплакал.
Темнеет, плохо видно. Пища. О какой только пище я не думал. Домашние колбаски моей матери. Хлеб с чесноком. Улитки. Омар. Жареное мясо на рёбрышках. Мороженое с фруктами и взбитыми сливками. Лондонский бифштекс. Огромные треугольные куски торта с ванильным мороженым домашнего приготовления, которые подают у «Матушки Кранч» на Первой авеню. Горячие крендельки запечённая лососина мороженое запечённое в безе запечённая ветчина с кружочками ананаса. Кружочки лука. Жареный лук с картофельными чипсами холодный чай со льдом большими глотками картофель по-французски пальчики оближешь.
100, 99, 98, 97, 96, 95, 94
Господи Господи Господи
8 ФЕВРАЛЯ
Утром сегодня ещё одна чайка села на вершину пирамиды. Огромная, жирная. Я сидел в тени под моим валуном, который мысленно окрестил своим лагерем, положив забинтованную культю повыше. Едва чайка появилась, как у меня началось слюноотделение. Прямо как у павловских собак. Слюни текли как у младенца. Как у младенца.
Я подобрал камень по руке и пополз к ней. Пинцетти, готовься отпасовать (Пайн, хочу я сказать. ПАЙН). Я не сомневался, что она улетит. Но не мог не попытаться. Если бы я добыл её, такую откормленную и наглую птицу, вторую операцию можно было бы отложить на неопределённое время. Я полз к ней, культя время от времени ударялась о камни, и по всему телу у меня вспыхивал фейерверк боли, и я ждал, что она улетит.
Но она не улетала, а просто чванно прохаживалась, выпятив мясистую грудь, точно какой-нибудь птичий генерал, инспектирующий войска. Иногда она поглядывала на меня маленькими мерзкими чёрными глазками, и я замирал и начинал отсчитывать назад от сотни, пока она не начинала снова расхаживать. Всякий раз, когда она разворачивала крылья, мой живот наполнялся льдом. И я продолжал пускать слюни. Ничего не смог с собой поделать. Я пускал слюни как младенец.
Не знаю, сколько времени я к ней подкрадывался. Час? Два? И чем ближе я подбирался, тем отчаяннее колотилось моё сердце, тем аппетитнее выглядела чайка. А она словно нарочно меня дразнила, и я не сомневался, что она улетит, едва я доберусь до расстояния броска. Руки и ноги у меня начали дрожать. Во рту пересохло. Культя отчаянно ныла.
Я думаю теперь, что у меня начиналась ломка. Но так скоро? Я же принимал его меньше недели!
Не важно. Он мне необходим. Остаётся ещё много. Очень много. Если позднее, по возвращении в Штаты, мне придётся пройти курс реабилитации, я выберу лучшую клинику в Калифорнии и войду туда с улыбкой. Во всяком случае, пока это не проблема, верно?
Когда я оказался на расстоянии броска, у меня не хватило духа метнуть камень. Мной овладела безумная уверенность, что я промахнусь. И не на дюймы, а на футы. Нет, необходимо подобраться поближе. И я продолжал вползать на каменную груду, откинув голову, откинув голову, а пот градом катился по моему измученном телу огородного пугала. Зубы у меня начали гнить, я вам не говорил? Будь я суеверным, так решил бы, что это потому, что я съел…
Ха! Мы-то знаем, что это чушь, верно?
Я снова замер. Я был к ней гораздо ближе, чем к первым двум чайкам. И всё-таки я не решался. Камень я стискивал так, что у меня разболелись пальцы, и всё-таки я не мог его метнуть. Потому что совершенно точно знал, что произойдёт, если я промахнусь.
Плевать, если я изведу весь товар! Я у них полжопы отсужу! До конца жизни не буду знать забот. МОЕЙ ДОЛГОЙ, ДОЛГОЙ ЖИЗНИ!
Думаю, я бы подполз прямо к ней, так и метнув камня, если бы она наконец не взлетела. Я бы подполз к ней и свернул ей шею. Но она развернула крылья и взлетела. Я завизжал на неё, рывком поднялся на колени и метнул мой камень что есть мочи. И попал в неё!
Птица придушённо квакнула и упала по ту сторону пирамиды. Бормоча и хохоча, не думая о том, что культя бьётся по камням и рана вот-вот откроется, я переполз через вершину и двинулся вниз. Стукнулся головой, но даже не заметил этого — то есть тогда, — хотя и набил порядочную шишку. Я был способен думать только о чайке и о том, как я попал в неё — фантастическая удача! — уже в полёте! Попал в воздухе!
Она ковыляла в них к берегу, волоча крыло, а брюшко у неё покраснело от крови. Я полз как мог быстрее, но она ковыляла ещё быстрее. Состязание калек! Ха! Ха! Я мог бы её схватить — расстояние между нами начало всё-таки сокращаться, — если бы не мои руки. Я должен очень беречь мои руки — они могут мне понадобиться в будущем. Но как я их не берёг, ладони были все в царапинах к тому времени, когда мы достигли галечного пляжа и я разбил циферблат моего «Пульсара» об острый камень.
Чайка плюхнулась в воду, отвратительно квакая, и схватил её. За хвост. В кулаке у меня остался пучок перьев. Тут я упал лицом в воду, наглотался её. Отфыркивался, отплёвывался.
И пополз дальше. Даже попытался поплыть за ней. Повязка сползла с культи. Я начал тонуть. И еле сумел вернуться на берег, содрогаясь от утомления, раздираемый болью, плача, визжа, проклиная чайку. А она долго плавала там, всё удаляясь и удаляясь. По-моему, был момент, когда я умолял её вернуться. Но когда её перенесло через риф, по-моему, она уже была мёртвой.
Нечестно.
Мне потребовался почти час, чтобы доползти до лагеря. Втянул носом большую дозу героина, но всё равно я ненавижу эту чайку. Если мне не суждено было заполучить её, так зачем ей понадобилось дразнить меня? Почему она не улетела сразу?
9 ФЕВРАЛЯ
Ампутировал левую стопу и забинтовал её штанами. Странно. Во время операции я непрерывно пускал слюни. Пускал слюни. Как пока смотрел на чайку. Пускал и пускал. Но я заставил себя дождаться темноты. Просто считал от сотни назад… двадцать, а может, и тридцать раз! Ха! Ха!
А тогда…
Я твержу себе. Холодная говядина. Холодная говядина. Холодная говядина.
11(?)ФЕВРАЛЯ
Последние два дня льёт дождь. И ветер разбушевался. Я сумел вытащить из пирамиды столько камней, что получилась пещерка, и я заполз в неё. Нашёл паучка. Зажал в пальцах, прежде чем он успел уползти, и съел. Очень вкусно. Сочно. Подумал, что камни надо мной могут обрушиться и погрести меня заживо. Плевать.
Переждал шторм в полном кайфе. Может, дождь лил три дня, а не два. Или один. Но, по-моему, темнело дважды. Мне нравится кайф. Ни боли тогда, ни зуда. Я знаю, что выживу. Не может быть, чтобы человек перенёс подобное зря.
Когда я был мальчишкой, сопливым малышом, в церкви Святого Семейства священник любил распространяться про ад и смертные грехи. Это был его конёк. Смертный грех неискупим — такой точки зрения он держался. Вчера ночью он мне приснился. Отец Хейли в чёрном своём банном халате, с багровым носом пьяницы грозил мне пальцем и говорил: «Позор тебе, Ричард Пинцетти… смертный грех… повинен аду, малый… повинен аду»…
Я засмеялся ему в лицо. Если это не ад, так что такое это место?
Половину времени я брежу, а всё остальное мои культи зудят, а от сырости вдобавок нестерпимо ноют.
Но я не сдамся. Клянусь. Не зря же. Не зря же всё это.
12 ФЕВРАЛЯ
Снова светит солнце. Чудесный день. Надеюсь, по соседству они отмораживают задницы.
День для меня выдался удачный — насколько дни бывают удачными на этом островке. Температура, которая, видимо, была у меня во время шторма, как будто стала нормальной. Когда я выполз из моей норы, то изнемогал от слабости и озноба, но, полежав часа два-три на горячем песке, я почувствовал себя снова почти человеком.
Дополз до южного берега и нашёл кое-какой плавник, выброшенный на камни вчерашним штормом — в том числе и доски от моей шлюпки. На некоторых досках были водоросли. Я их съел. Вкус жуткий. Словно жуешь виниловую душевую занавеску. Но сегодня днём я чувствую себя окрепшим.
Вытащил всё дерево как мог выше, чтобы оно подсохло. У меня всё ещё есть полный водонепроницаемый футлярчик спичек. Деревяшки пойдут на сигнальный костёр, если скоро кто-нибудь появится. А нет, так на кухонный костёр. А теперь повтягиваю.
13 ФЕВРАЛЯ
Нашёл краба. Убил и изжарил на маленьком костерке. В этот вечер я почти готов вновь уверовать в Бога.
14 ФЕВ
