Онтологический вопрос "из чего сделано бытие" подразумевает исполнение верховной сущностью некоего своего замысла. Физика не сумела перевести вектор на «как устроено бытие» и устранить создателя, переместившегося в постулированные начала. Эйнштейн верит в "природного бога", идеолог Большого Взрыва Леметр – математик с богословским образованием. Быть может, оно и так, "бог Спинозы" существует и следит за нами дружеским оком большого брата. Не человек соблазняется помыслить его, а бог нуждается в зеркале, которым и служит всякий рефлексирующий. (Уж не сравним такого бога с больным, нуждающимся в сиделке.)
Последний крупный метафизик Лейбниц корректирует идею неделимой надстоящей сверхсущности концепцией сверхмонады, чья полнота обеспечивается бесконечным множеством строго индивидуальных монад. Опыт привёл к созданию многих полезных знаний, но задача не решена и не могла быть решённой в такой постановке. Полагаем, неудача привела к серьёзным переживаниям мыслителя, ощущению холода жизни, исходящего не столько из Лондона, сколь от письменного стола. Дело не в ошибках – у кого их нет! Формулу существования Декарта дезавуирует муха, мышление которой менее достоверно, чем оставляемые следы. Своих репейников нахватала и Монадология; аналитик не мог их не видеть.
Оставалась половина шага для перевода генеральной монады из непознаваемого существа в плоть и кровь частных монад. Невысказанный бог Лейбница – это мы, а Спаситель исполнен из каждого, и в каждом пребывает спасение, досель не развитое. Мысль более революционна, чем возражения Лютера (и ещё более несвоевременна ввиду наконец-то закончившейся череды кошмарных религиозных войн) – (и прибавим угрозу возвышения слабых умом "апостолов нового христианства" – источников массового помешательства). Не бог порождает и осеняет чад, а природа и её часть люди образуют синтетическое божество, духовное сообщество, не полное без каждого.
Бывают ли революции вовремя? Вчера приговорены к сожжению заживо Галилей и польский философ Лещинский; обоих принудили отречься от взглядов, а Лещинскому ("не галилей же!") даровали милость - отрубили голову, мёртвого сожгли и пепел развеяли. Лейбница в известной степени защищала принадлежность к лютеранам, но ужасы конфликта с церковью иллюстрирует отказ Спинозы публиковать свою лучшую работу Этику при жизни, а он вовсе иудей.
Понятно, что приди "нехорошая мысль" к искусному дипломату наперснику многих влиятельных особ Готфриду Вильгельму Лейбницу, он счёл бы за благо умолчать ввиду опасности каждому причастному.
Многообразие занятий и интересов немецкого мыслителя составляет богатейшее поле исследований природы научного творчества. Сконструируем пример. Математик наблюдает, как произведения больших цифр перекрывают произведения цифр малых. Философ переводит внимание на размеры блага и зла. Поскольку зло уступает благу (ибо сама жизнь благо), то перемножения создают профиль бога, в благости неодолимого присутствующему злу. Отсюда вытекает и естественность зла, и вся мораль-этика побеждающего гуманизма, и даже возможность формализации гуманитарных наук. Не факт, что угадан ход мышления Лейбница, но полагаем, что немало показательных деталей его творческой кухни улеглись в архивные толщи, спрессованы в каменноугольный пласт будущей батарейки наук.
XX век создал иллюзию научного прорыва, эдакого интеллектуального копья, проткнувшего завесу тайн природы. На деле Пиноккио пробил кажущийся очаг, и нечем открыть спрятанную за ним дверь. Выработана целина знаний, на краю которой так приятно декламировать "Гипотезы не измышляю»" (текущая версия "Заткнись и считай"). На её месте бассейн науки и техники, заполненный не истинами, а постулатами с гипотезами произвольного толка. Положение создавалось чередой компромиссов, решивших локальные трудности. Взята вершина, но она же предел роста, теперь всякое движение на имеющемся основании – вниз. Впрочем. мы отвлеклись…
Станислав Лем показал образ мыслящего океана – попади роман на глаза Лейбницу, наверняка искал бы умные молекулы и образующую океан связь. Ту же задачу предстояло решать и при обосновании Монадологии: вскрывать логической формализацией механику общности бога и человека, прежде всего в технических вопросах. Бог-монада каким-то способом управляет множеством исполнительных монад (которых как порождает, так и уничтожает). Общается ли с каждой монадой, с группами или оптом? Каким языком? Как совместить независимость монады с тотальной подчинённостью создателю? Многообразие научных интересов мыслителя сходится в комплексное исследование коммуникаций в системе человек-бог. Создатель для него не "формула всего", но проявлен в каждой области бытия специфическим для этой области образом. Увы, глобальная как бытие задача не получила явного описания, но может быть сохранилась мозаикой, рассеянной по черновикам.
Примечательна настойчивость философа в декларациях лояльности, с годами крепнущих и увенчанная Теодицеей. Ваш автор, вынимающий из Лейбница вдохновение рассуждать, не в состоянии внимать его бесконечной литургии; мысль сбрасывается на картинки адюльтера, где неверный муж спасается экспансией подарков обманываемой жене. Насколько справедливо предложение, что обладающий рентгеновским зрением Лейбниц выкармливает веру для подавления своих сомнений? Введённые в систему промежуточные монадо-бозоны, в его времена называемые духами, как бы сняли вопрос коммуникации. Уступка традиции или тактическое отступление? Не накапливались ли данные к прорыву, подобному совершённому Иммануилом Кантом в 1781 году?
Концепция монады, не имеющей дверей и окон, отражает понимание главенства частных самостоятельных действий (или интересов?) в строительстве и функционировании бытия. Не курфюрсты копают канавы; начало цивилизации завязано на трудовом посильном равенстве. Свобода выбора является условием естественного развития. Не каждая локальность добьется максимально возможного результата, но максимум всегда превышает обобщённую линию. Лейбниц воспринимал геометрию на чувственном уровне, он должен был ощущать, как в его статистических построениях высшие достижения подтягивают балластную массу. Поставить линию бога выше предельного максимума – это оторвать его от действительности, и здесь тоже есть о чём подумать.
Ничто предрешённое не достигнет высоты естественно образованного. Ещё ни одна задуманная гора не превзошла Эверест, ни один спутник не убежал дальше кометы; вообрази галактику, она не превзойдёт Ланиокеи. Всякое замышленное дело упирается в ресурсы, и нет возможности выйти за пределы максимума, сложенного из всего имеющегося. Даже если бог вмещает всё, он не сможет спустить всё вычислительной машине, надо и для жизни чего-то оставить. А предполагать проверочно-проектную копию всего, это строить вторую Вселенную и переносить дискуссию в кружок фантастов.
Создатель комбинаторики Лейбниц, применявший в исследованиях впечатляющую математическую операцию "факториал", безусловно понимал грандиозность изменений, вызываемую развитием. Группы членов при взаимодействии не складываются, а перемножаются "каждый на каждого". Человек, пытающийся охватить и удержать разрастающееся нагромождение вариантов, сойдёт с ума уже на третьей-четвёртой итерации. Но бог иной вычислитель, пока недоступный анализу, и он действует, поскольку хаос не охватил бытие. Лейбницу легко обладать любовью и верой в такого бога. Он познал бога работающего и испытывает наслаждение от лицезрения процесса, недоступное рабу догмы или церковному простаку.
Он исследует вопросы коммуникаций, генерации, передачи и дешифровки сигналов, как если бы моделировал управление естеством. Разумеется, работы привязаны к злобе дня. Попытка ввести в обиход универсальный язык-предшественник-эсперанто должна быть рассмотрена и в иных аспектах, нежели инструмент примирения враждующих епископов. При разработке системы двоичного исчисления Лейбниц размышляет об увязанности Ничто и Нечто. Создание матанализа в процессе осознания причинно-следственных отношений при образовании и преобразовании материальных объектов – самостоятельная тема исследований. Лейбниц обязан раскрыть соотношение субъектности монад с их положением зависимого объекта, иначе бог-монада вырождается в болевой нарост. Исследуя себя, он пишет о подсознательном в мышлении, акцентирует внимание на упорном накоплении данных и знании, образуемом в преодолении подсознательным процессом естественного барьера.
Для решения нерешаемой задачи не хватит никакой жизни. Лейбниц должен был это понимать, в том числе источник неудачи, причину, завернувшую мысль в тупиковое направление.
Если возможно изучать подсознание мыслителя, то Лейбниц оставил приличный материал: кроме статей и рукописей в наследии более пятнадцати тысяч писем – а в его эпоху мыслили в том числе начертаниями пера. Конечно, он не расскажет собеседнику то, в чём не признается и себе, но именно на подобные дешифрации и нацелены интеллектуальные системы, на досуге сочиняющие стишки и отвечающие на вопросы уровня "из чего сделаны ангелы".
Разве паранойя руководила Куртом Гёделем, полагавшим, что Лейбниц постиг великую тайну, сокрытую с его уходом на века? Математик мог чувствовать необычайную цельность неизъяснённого мировоззрения, которую, видимо, сам хотел бы постичь.