Хабр Курсы для всех
РЕКЛАМА
Практикум, Хекслет, SkyPro, авторские курсы — собрали всех и попросили скидки. Осталось выбрать!
В качестве примера рассмотрим начало “Фантастического рассказа” Ф. М. Достоевского, выделим все подлежащие зелёным цветом, а сказуемые — синим
В литературном тексте одни и те же слова не должны повторяться слишком часть.
В литературном тексте не должно быть длинных цепочек глаголов в одном и том же времени.
Тысячи птиц летят на огонь
тысячи слепнут тысячи бьются
тысячами погибают птицы
тысячи трупиков остаются
И смотритель не может все это стерпеть
не может смотреть как гибнут его любимцы
Да пропади оно пропадом!
он говорит
И гасит маяк
И маяк не горит
А в море корабль налетает на риф
корабль плывущий из тропических стран
корабль везущий тысячи птиц
тысячи птиц из тропических стран
Тысячи тонущих птиц
Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:
Многие души могучие славных героев низринул
В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля), —
С оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою
Пастырь народов Атрид и герой Ахиллес благородный.
Кто ж от богов бессмертных подвиг их к враждебному спору?
Сын громовержца и Леты — Феб, царем прогневленный,
Язву на воинство злую навел; погибали народы
В казнь, что Атрид обесчестил жреца непорочного Хриза.
Старец, он приходил к кораблям быстролетным ахейским
Пленную дочь искупить и, принесши бесчисленный выкуп
И держа в руках, на жезле золотом, Аполлонов
Красный венец, умолял убедительно всех он ахеян,
Паче ж Атридов могучих, строителей рати ахейской:
Я говорил исключительно про прозу. Причем про современную — в древности и говорили иначе и писали иначе и требования к текстам были другие и аудитория. Поэзия это совсем другая область со своими законами, ее я не готов обсуждать.
А потом ты медленно приходишь в себя, машинально размазывая по лицу копоть и кровь, тупо глядя на изуродованные останки патрульного корвета, понимая, что ты один, один в этой Богом забытой дыре, и аккумуляторы пистолета, сунутого в разбитый рот, оказываются разряженными…
А дальше — дальше ты идешь, тащишься через бесконечные маленькие деревушки, где тебя травят ленивыми собаками и почти не дают хлеба, под вялую брань и сочувствие, а выброшенные из окна старые башмаки оказываются безнадежно дырявыми и с оторванной левой подметкой, висящей на гнилых нитках. И ты идешь, тащишься, стараясь не переносить вес на левую ногу, стараясь не задумываться о будущем, пока у старой буковой рощи не встречаешь первых прилично одетых людей. В их мытых руках тонкие прямые клинки, и самый молодой из них все пятится назад, устало отмахиваясь, падая на колено, пытаясь вырвать глубоко вошедшую сталь… Ты проходишь мимо, тебе безразлично происходящее, но убийцам не нужны свидетели, им почему-то никогда не нужны свидетели, и тебе тычут железом в спину, промахиваются и догоняют снова… Ты забираешь оружие, ломая его на колене, не понимая, за что — и отдаешь богато украшенную рукоять встающему с земли владельцу. А потом недоумению не остается места, они оказываются на редкость неуклюжими и хрупкими, и, перехватывая рассеченную голень грязным рукавом от куртки ближнего из лежащих, ты привыкаешь к мысли о возможности убийства. И ты натягиваешь темно-фиолетовый колет с оранжевыми наплечниками, разбираешь мешанину ремней кожаной перевязи, отвязываешь от чахлого деревца чужую лошадь и впервые в жизни перекидываешь ногу через седло. В мир надо входить в такой, какой он есть на самом деле. Особенно в чужой мир.
Пятискатные черепичные крыши, жутковатые резные флюгера в виде
зубастых тварей с печальными глазами, грубо отесанные камни мощных стен — и неожиданно ажурная, витиеватая филигрань особняка, обветренный мрамор
колонн, красноватый лак деревянных дверей… Испуганный горожанин
шарахается в сторону, не отвечая на вопрос, и тонкая хищная стрела у самых
ног, посмевших переступить невидимую черту перед молчащим домом… Ладно,
это тоже город. Мглистые, понурые рассветы, темно-серые зубцы крепостных
башен, глухое звяканье засовов и перекличка ленивых часовых. Это надолго.
Может быть, навсегда. Ты стряхиваешь зябкое сонное оцепенение и осторожно
переступаешь порог гостиницы. Будем привыкать.
Под городом оказалась целая сеть древних заброшенных кяризов,
высохших и потрескавшихся. Вначале он еще пытался запоминать дорогу, но
через полчаса убедился в бессмысленности этой затеи. Проклятый старик,
казалось, шел с закрытыми глазами, уныло напевая себе под нос. Слов он
разобрать не мог и подумал, что это первая песня, услышанная им в городе.
Первая песня, и она не понравилась ему — однообразная и бесконечная, как
эти коридоры с извилистым незаметным ритмом поворотов.
… Чужое черное небо, чужие черные провалы между редкими незнакомыми
созвездиями, ветер путается в невидимых сухих ветвях, палых листьях,
грубых складках плаща, привычно откинутого с остывающего эфеса… Спать не
хочется. Ты идешь сквозь мерный шелест, чернильную вязкую темноту, сквозь
ровное дыхание ночи, пока она не становиться твоей, вобрав в себя шаги,
плащ, ветер, судороги бунтующего рассудка, — пока… Вот теперь можно
возвращаться. Спать. И просыпаться от собственного крика.
В обычное время растительность на лице Игги, включая брови и ресницы, отсутствовала — не вписывалась в базовые концепты. Но за день до полета на Тренг опытный Добс сменил крем-депилятор на интенсив-лосьон «Коко Труди». Сизая щетина — воплощенная мужественность, можно сказать, воинственность. Волосы взлохмачены в художественном беспорядке номер семь. Лицо после вчерашнего чуть помято — замечательно! Косметики — ноль, не тот случай… Ну разве что носогубные складки чуть глубже обозначим. И последний штрих — по капле флюоракса в каждый глаз. Теперь мрачный лихорадочный блеск обеспечен.
Ну-ка, проверим…
Из голосферы на Добса глядел суровый оп-ди-ду-да. Он был старше Игги лет на десять, потрепан жизнью, хмур с похмелья и готов свернуть шею голыми руками любому, кто придется ему не по нраву. Ей-ей, любому, от нерасторопного официанта до десятиметрового мегалозавра! В глазах бывалого парня — рейнджера, вернувшегося из джунглей, — сверкали опасные искры безумия.
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень,
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,-
Но строк печальных не смываю.
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь — и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее; он нудит нас и просит…
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины,-
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
Одна звезда меж всеми дышит
И так дрожит,
Она лучом алмазным пышет
И говорит:
Не суждено с тобой нам дружно
Носить оков,
Не ищем мы и нам не нужно
Ни клятв, ни слов.
Не нам восторги и печали,
Любовь моя!
Но мы во взорах разгадали,
Кто ты, кто я.
Чем мы горим, светить готово
Во тьме ночей;
И счастья ищем мы земного
Не у людей.
Простимся.
До встреч в могиле.
Близится наше время.
Ну, что ж?
Мы не победили.
Мы умрем на арене.
Тем лучше.
Не облысеем
от женщин, от перепоя.
… А небо над Колизеем
такое же голубое,
как над родиной нашей,
которую зря покинул
ради истин,
а также
ради богатства римлян.
Впрочем,
нам не обидно.
Разве это обида?
Просто такая,
видно,
выпала нам
планида…
Близится наше время.
Люди уже расселись.
Мы умрем на арене.
Людям хочется зрелищ.
Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:
Многие души могучие славных героев низринул
В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля), —
С оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою
Пастырь народов Атрид и герой Ахиллес благородный.
Я говорю о конкретных практических задачах которые встают перед писателями и журналистами в процессе работы.
Достаточно просто внимательно посмотреть и убедиться что с каждым предложением время меняется — как минимум чередуется совершенное и несовершенное время, добавляются предложения вообще без сказуемого, используются наречия, разные действующие лица. Сплошной цепочки «был-был-был» характерной для авторов с самиздата нет.
Стихи русских поэтов другие:
В сени вышел царь-отец.
Все пустились во дворец.
Царь недолго собирался:
В тот же вечер обвенчался.
Царь Салтан за пир честной
Сел с царицей молодой;
А потом честные гости
На кровать слоновой кости
Положили молодых
И оставили одних.
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,-
Но строк печальных не смываю.
А на чем эти задачи основываются?
Время не меняется, меняется структура предложения
В русском языке одна форма прошедшего времени, которая, однако, может принимать совершенный или несовершенный вид.
В сени вышел царь-отец.
Все пустились во дворец.
Царь недолго собирался:
В тот же вечер обвенчался.
Царь Салтан за пир честной
Сел с царицей молодой;
А потом честные гости
На кровать слоновой кости
Положили молодых
И оставили одних.
Дело, понимаете ли, в том, что в поэтической речи вообще сложно говорить об «исключениях» — правильнее говорить о средствах и их применении. Например, цепочка глаголов в одном времени — это как раз выразительное средство, с конкретным эффектом, его можно применять, можно не применять; главное — точно знать, что именно и зачем вы делаете.
Написать хороший текст. Я в курсе что определение «хороший» субъективно. Могу его для данного комментария расшифровать как «соответствующий определенному набору норм и правил, придерживаться которых считает нужным автор (редактор) этого текста»
Я описал конкретную задачу, стоящую перед писателями в широком смысле слова, теми, кто пишет тексты.
От того что мы вместо «два вида прошедшего времени» скажем [...] смысл написанного хоть как-то изменится?
Пусть такая гипотетическая программа будет подсвечивать не глаголы в одном времени, а глаголы одного вида в одном времени и не перемежающиеся предложениями другой структуры. Слова другие, их стало больше, смысл не поменялся. Так вас устроит?
Если у вас 90% книги написано именно в таком стиле где такой последовательности не должно быть, то на вычитку и правку этой части и уйдет подавляющее большинство времени работы над книгой.
я же смотрю «как бы упростить и автоматизировать рутинную работу при написании реальных текстов».
И мои предложения надо рассматривать не с точки зрения соответствия красивым абстракциям, а с точки зрения соответствия тем задачам, на которые уходит больше всего времени при написании и редактировании текстов на практике.
Это определение означает, что каждый должен мочь настроить свои правила для подсветки, не так ли?
Смысл-то радикально поменялся.
Добавьте уж „мою рутинную работу“.
Подсветка естественного языка