Чтоб я ещё хоть строку кода написал!
Это был ответ Паши на вопрос:
— Ну чё, как?
Вопрос относился к защите диплома, с которой Паша вышел на факультетское крыльцо, Здесь приходили в себя те, кто уже вышел с защиты и усиленно мандражили те, кому ещё предстояло зайти.
Это был тёплый июль 1988-го года. Новосибирск, крыльцо Дзержинского филиала Самолётостроительного факультета НЭТИ (ныне — НГТУ).
— Воистину cancel! — ответил я тогда и был убеждён — больше никаких перфолент и распечаток. На свой самолётостроительный факультет я поступал с мечтой стать инженером‑конструктором, а специальность, по недоразумению, выбрал самую расчётную — прочность летательных аппаратов.
И уже с первых дней первого курса (1982г!) в нашем расписании появились занятия «Основы программирования», «Численные методы» и прочие наши ужасы предсессионных снов.
Слово «ЭВМ» — электронно‑вычислительная машина — было в самом своём романтическом зените. Молодые учёные, разглядывающие на просвет перфоленты или задумчиво, сквозь очки всматривающиеся в дисплеи и распечатки, коллажи с двоичными кодами — были на плакатах, в газетах, в научно‑популярных и художественных фильмах.
Это выглядело затягивающе‑интересно, невероятно интригующе и неизбежным символом ещё одного модного слова той эпохи — НТР, научно‑техническая революция.
С первых занятий на факультетском вычислительном центре проявилась пресная рутина.
Оказалось, дисплеи с клавиатурами — это только начало удава, его хвост в виде кабелей вел в соседние помещения, именно там жила непосредственно сама ЭВМ. Большие шкафы с мигающими индикаторами, раскалёнными лампами, шумными вентиляторами. Когда на наших глазах впервые, внезапно, заработал принтер — настоящий станок с прикрученными к полу чугунными опорами — девушки с криком «мама!» кинулись из помещения. Осатаневший принтер стремился сорваться со станин вслед за ними.
В самой дальней комнате жил Его Величество Жёсткий Диск, входить в неё могли только небожители — аспиранты, преподаватели и лаборанты из числа старшекурсников. Небожителем становился тот, кто получал допуск к ЭВМ. Этот допуск включал ореол посвященности и причастности к священным знаниям, мы его видели и торопели.
От плакатов про НТР веяло лабораторной тишиной и свежестью, на деле ЭВМ шумела и вибрировала, а ещё издавала терпкие ароматические букеты, в которых ощущались невыветрившаяся краска, греющиеся пластик, изоляция и даже сильно подгоревший гетинакс. От всего этого, да ещё и от первобытных дисплеев первое время побаливала голова.
Среди всего этого предстояло осваивать языки PL, FORTRAN, создание алгоритмов, блок‑схем и написание программ.
На самих занятиях происходили события самых драматических масштабов — всё зависело от настроения машины, количества перелётных птиц и расписания трамваев.
За одну пару можно было успеть написать и просчитать простую задачу, а можно было набить полторы строки и ждать, пока небожители расколдуют положение туч и машина развиснет. Курсовики усложнялись, с ними вырастали и программы. Их нужно было ввести в ЭВМ, проверить и отладить — это иногда и семестровый объём предоставленного машинного времени. Программы начинали приобретать зримый вес вложенных трудозатрат. Иногда [часто!] в результате сбоя или чьей‑то ошибки программы пропадали — все, кого охватывал масштаб события значительно расширяли как словарный запас, так и спектр эмоциональных переживаний — от алкогольной нирваны до философского дзена. Особенно — если коматоз накрывал машину накануне зачётов и сессий.
Уместная цитата:
Чичиков скоро нашел ближнего, который потащил на плечах своих все, что могла внушить ему досада. Ближний этот был Ноздрев, и нечего сказать, он был так отделан со всех боков и сторон, как разве какой‑нибудь плут староста или ямщик бывает отделан каким‑нибудь езжалым, опытным капитаном, а иногда генералом, который сверх многих выражений, сделавшихся классическими, прибавляет еще много неизвестных, которых изобретение принадлежит ему собственно. Вся родословная Ноздрева была разобрана, и многие из членов его фамилии в восходящей линии сильно потерпели.
Конечно, нынешний юзер снисходительно укажет:
— Бэкапить надо было!
Я расскажу тебе, нынешний юзер, про бэкап во всех представленных тогда видах:
— бумажные перфоленты. Выглядели красиво, однако при считывании могли порваться или зажеваться. При считывании возникали ошибки, их надо было отловить и править;
— магнитные ленты. Выдавались только преподавателям, стоили злобных денег;
— бэкап на другой диск. Делали это только небожители и только если у них было время, а на «другом диске» было место;
— распечатки текста на бумажные рулоны. Которые были в дефиците и получить распечатку можно было только при, снова, удачном положении туч и облаков. Поэтому распечатки берегли и в них постоянно вписывали карандашом исправления и дополнения. Если программа слетала — приходилось её по новой перенабивать с распечатки вручную — вместе с записанными исправлениями.
Как вы поняли — с бэкапами были свои особенности.
Тогда же мы провели первый «хакинг».
Некоторые из нас тогда воспринимали ЭВМ как устройство с собственным интеллектом. Одним из них был наш одногруппник — назовём его Васей. Взаимоотношения с ЭВМ ��авались ему особенно трудно и он регулярно «вешал» машину, он её заметно боялся. Однажды он нам окончательно вскипел мозги, мы всей группой сочинили самые изощрённые эпитеты (родственники Ноздрёва снова изрядно потерпели), распечатали текст на перфоленте и подменили её Васе. Когда он запустил перфоленту на просчёт и дисплей построчно начал выводить наш текст с обращением к нему по имени — на его лице мы видели великие эмоции, это было эстетское кино.
Когда мы ему рассказали о розыгрыше — он нам долго не верил.
Ещё один штрих времени.
Распечатки по вышеописанным причинам берегли и прямо на них дописывали — либо коды, либо блок‑схемы. От этого они довольно быстро приобретали живописный вид, потёртости, авторские правки и подклеенные листки (о стикерах мы тогда не знали) с дописанными подпрограммами превращали её в настоящий арт‑объект. Были преподаватели — настоящие ценители и эстеты, которые с удовольствием разглядывали её:
— О, какая красота! — и погружались в изучение — ведь она показывала ход мысли студента во всём развитии, показывала масштаб трудов и высот вдохновения творца!
И такую распечатку после сдачи курсовика с гордостью вешали на стену, она своим видом преклоняла колени неофитам и вызывала нужную оторопь благоговения у девушек.
Кстати, скажу сейчас фразу, которую в полной мере поймут, видимо, только олды, тру вычислительные аксакалы:
— Мы рисовали блок‑схемы!
Именно тогда я вступил в рискованные взаимоотношения с Электроникой БЗ-34, эту историю выкладывал ранее на Хабр — «Путь в тысячу ли начинается с первого шага программы».
К слову. на факультетском ВЦ проводились ещё и вычисления в интересах тех заведений, в которые распределялись наши выпускники. Например, завод им.Чкалова, на котором тогда производились бомбардировщики Су-24. Время от времени они с грохотом взлетали и низко проходили над нашим факультетским зданием. Звук двигателей, выходящих на взлётный режим в начале взлётки безошибочно определялся всеми, мы прямо посреди занятия могли, перепрыгивая через парты, метнуться к окнам — и преподаватели всегда с пониманием относились к этому короткому раскардашу. Прекрасные аппараты с шелестом исчезали, унося за собой грохот своей силищи — и мы, благоговейно переживая восторг и трепет, возвращались на места.
Ещё, по слухам, на этих же ЭВМ просчитывались закритические аэродинамические режимы для перспективных истребителей, которые мы сейчас знаем как Су-27.
Поэтому машинные ресурсы студентам доставались из остатков.
На это наслаивались наша неопытность и раздолбайство, несовершенство интерфейсов, отсутствие соответствующей литературы.
Словом, Паша имел множество поводов для своих слов, как и у меня, как и у всех одногруппников в тот прекрасный летний день начала нового этапа нашей жизни.
— Чтоб я ещё хоть строку кода написал!
— Воистину cancel!
Продолжение следует.
