Ктулху свидетель: я не люблю конспирологию и конспирологов, хоть и обожаю их изучать и о них писать. Так уж сложилось, в силу личного опыта как взаимодействия с ними, так и работы в ряде своеобразных организаций. Нет лучшего аргумента в пользу того, что успешный долговременный заговор невозможен, чем долгое и активное наблюдение изнутри за работой управленческих структур, органов власти и силовиков. Нет, попытаться организовать такой заговор можно, это делалось и делается поныне с завидной регулярностью — но результаты обычно оказываются совершенно незапланированными.
Всё работает совсем не так, как мыслилось на старте, все путают карты друг другу и сознательно, и случайно, делают ошибочные выводы на основании неполных и неверных данных, и спустя несколько тактов всё начинает напоминать «пожар в дурке во время наводнения». «Ни один военный план не выдерживает столкновения с противником», — как писал мудрый фон Мольтке. Теория хаоса, бессердечная ты зараза. Ну а когда что-то как-то случается, потому что никогда ещё не бывало, чтобы не было вообще никак — кто-то делает загадочный вид и намекает, что это всё он, и давайте нам ещё бюджетов, а кто-то тушит диван и жалуется на то, что коварные рептилоиды опять обставили наивных теплокровных бедолаг. Однако давеча моя уверенность в том, что конспироложество — в лучшем случае бред сивого мерина в лунную ночь, а в худшем и вовсе прямая и явная угроза обществу, была поколеблена работой одного (буквально) британского учёного. Итак, «Недоверчивые умы» Роба Бразертона: аргументы в пользу того, что склонностью к конспирологии мы буквально обязаны самому тому факту, что… разумны?
Итак, в ноябре 2015 года почтенное лондонское издательство Bloomsbury Publishing опубликовало книгу «Недоверчивые умы. Чем нас привлекают теории заговоров» (Suspicious Minds: Why We Believe Conspiracy Theories) за авторством Роба Бразертона (Rob Brotherton), сотрудника научно-исследовательского отдела аномальной психологии в Лондонском университете. Спустя два года вышел её русский перевод от «Альпина нон-фикшн». Что же из себя представляет этот труд?
Это — научно-популярная работа исследователя, который, судя по тексту, очень плотно и давно изучает конспирологию. И не только в форме блуждания по нижним интернетам в поисках срывов покровов о происках аннунаков в мезозое, и штудирования академических трудов столпов социологии и социальной антропологии, которые обильно цитируются на страницах книги. Но и в режиме полевой работы: буквально поездок на тусовки конспирологов и чуть ли не попоек с ними до состояния «ты масон! — нет, ты масон!».
Автор, насколько можно судить по тексту книги, вполне глубоко в теме разговора и как теоретик, и как практик. И во многом по итогам обширного опыта изучения объекта и общения — как со сторонниками теорий заговора, так и с их жёсткими критиками — он пришёл к ряду довольно парадоксальных выводов. Соглашаться ли с ними, и если да, то до какой степени — дело читателя. Но ряд его построений, на мой взгляд, выглядят как минимум небезынтересно.
Главная его мысль заключается в том, что склонность распознавать чьи-то сознательные заговоры там, где, на первый взгляд, их вроде бы нет — это не вывих мозгов отдельных недостаточно здравомыслящих граждан, а совсем даже наоборот. Это побочный эффект того, как в принципе организовано наше мышление и то, как мы обрабатываем информацию из внешнего (и внутреннего) мира. Представление о том, что к конспирологическому мышлению склонны в основном люди тупые и/или асоциальные — не только не подкрепляется данными социологических исследований, но и глубоко ошибочно по своей сути. Хотя и весьма приятно тем, кто искренне не любит крайне формы конспирологии и не упускает случая над ними постебаться.
Как именно Роб Бразертон это обосновывает? Чтобы разобраться в предмете, нужно для начала сунуть нос в историю. Поиски заговоров разного масштаба сопровождают почти всю историю человеческих обществ, как минимум — когда означенные общества умудрились построить государства.
В древней Элладе демократы постоянно обвиняли в антинародных заговорах аристократов, а аристократы — опиравшихся на народные массы популистов. В Римской империи многие были свято уверены в существовании опасной сети заговора ранних христиан, которых буквально подозревали в планах обрушить имперскую систему, а также в человеческих жертвоприношениях и прочих неисчислимых злодействах. В средневековой Европе зловредных заговорщиков видели в еретическом подполье, ведьминских ковенах и еврейских общинах, в Новое время в том же обвиняли друг друга католики и протестанты. И всё же, до конца XVIII столетия, теории заговоров обычно касались вещей более или менее приземлённых: разборок за земли, власть, золото здесь и сейчас. Многие из заговоров, особенно в аристократических кругах и нобилитете торговых республик, были скорее реальны, чем нет. Всё изменилось в 1770-х годах… из-за иллюминатов.
Ныне, во многом стараниями авторов-конспирологов и Дэна Брауна, многие верят в происхождение иллюминатов в какой-то седой древности. На деле всё было проще. Радикальный сторонник идей Просвещения Адам Вейсгаупт счёл, что масонские ложи и алкотусовки прогрессивной интеллигенции в салонах — сплошная болтология. К тому же, масонские ложи к тому времени требовали солидных членских взносов — а бедолага-профессор из университета консервативной католической Баварии был немногим богаче церковной мыши. Зато он имел изрядный зуб на церковь и конкретно орден иезуитов, чьи методы школьного воспитания, вероятно, надолго отпечатались на афедроне вольнодумца, времена в плане отношения к школярам были ещё суровыми и свирепыми.
Решив сделать «своих масонов-иезуитов, с атеизмом и фанатиками», он нашёл благодарную паству среди части своих студентов и отдельных радикально настроенных масонов: призрак Просвещения уже вовсю бродил по Европе, и старые феодальные порядки не устраивали уже слишком многих. Впрочем, Вейсгаупт бросился в другую крайность: он обнаружил в себе таланты чуть ли не гуру тоталитарной секты, требовал от аколитов чуть ли разрыва со всеми родственниками и друзьями, и полного посвящения себя целям и задачам ордена. Несмотря на заявленную любовь к свободомыслию, в среде иллюминатов Вейсгаупта было два мнения: его и неправильное.
По идее, орден иллюминатов должен был очень тайно и аккуратно менять общество в сторону идей Просвещения… но герр Вейсгаупт хотел не только тайной власти, но и ореола могущества и загадочности вокруг своей персоны. Требуя от своих людей послушания, подчинения и секретности, сам он буквально трубил о том, что руководит очень тайным и очень могущественным обществом на каждом углу,«ахаха, а масоны и иезуиты так не могут», не говоря уж об увлечённых мистическими штудиями розенкрейцеров. Не упуская случая подкалывать одновременно и более умеренных просвещенцев вроде масонов и коллег по научной работе, и всяческих «феодально-церковных мракобесов».
Ну и дотрубился. Когда существование прямо посреди консервативной Баварии какой-то странной тусовки заговорщиков с агентурой по всей Европе стало совсем уж секретом Полишинеля, местный курфюрст попросту запретил в землях своей короны всяческие тайные общества. Возмущённый эдаким самоуправством, Вейсгаупт не придумал ничего лучше, как добиться аудиенции у курфюрста и… попытаться завербовать его в свою организацию. Его светлость Карл Филипп Теодор, надо полагать, изрядно изумился от такого нахальства и самоуверенности, и устроил гонения уже конкретно на иллюминатов. Причём от души, с размахом и энтузиазмом.
В середине 1780-х годов орден был разгромлен, Вейсгаупт бежал в земли более просвещённого герцога Саксен-Гота-Альтенбургского, и до конца своих дней ругался, что люди идиоты и не хотят слушать его мудрых наставлений. В свою очередь, на него самого ругались и иезуиты, что понятно, и масоны, которые считали себя очень сильно им дискредитированными: Вейсгаупт, помимо прочего, намекал, что инфильтровал масонские ложи своими тайными агентами и подчинил их своей коварной воле. На деле же, насколько известно, его бывшие подчинённые после разгрома ордена считали его в лучшем случае идиотом и болтуном.
А в 1789 году грянула Французская революция. Для многих современников, особенно из кругов аристократии и церкви, она стала огромным шоком: буквально «вы чего, нормально же сидели». Разбираться в сложных причинах того, как феодальное общество понемногу становилось всё более буржуазным, и «низы уже не хотели, верхи уже не могли», было скучно и обидно. Зато давно разгромленные иллюминаты и заодно подвернувшиеся под горячую руку масоны оказались очень кстати: уже в 1797 году консервативный автор-иезуит Огюстен Баррюэль создал первую в истории теорию заговора в современном понимании.
На страницах его книги «Иллюстрированные мемуары истории якобинизма» он очень старался доказать: Французская революция стала следствием не сочетания объективных общественных процессов и нескольких неудачных ходов монархии, а результатом огромного, тщательно спланированного заговора инфернальных сил, выраженных в идейном смысле «возмутительными» идеями Просвещения. Ну, знаете, что наука — это хорошо, прогресс это полезно, техника помогает экономике, а человекам нужны права (справедливости ради, эту концепцию первыми запустили всё же католики-иезуиты в своей прогрессивной части): совершенно жуткие, буквально сотонинские идеи, ведь надо просто молиться, пахать и служить его величеству королю!
Ну а в центре заговора просвещенцев Баррюэль поставил тех самых иллюминатов Вейсгаупта — хотя идеи Просвещения возникли и окрепли ещё тогда, когда и отца Вейсгаупта в проекте не было, и даже масоны не успели появиться: первую ложу создали буквально в ходе попойки в лондонской таверне «Гусь и Рашпер» в 1717 году. Точно такой же подход продемонстрировал в то же самое время шотландский профессор Джон Робисон, выпустивший книгу с длинным и красноречивым названием «Доказательства заговора против всех религий и правительств Европы, осуществляемого на тайных встречах франкмасонов, иллюминатов и обществ чтения. Собраны из достоверных источников!».
По словам Робисона, лидеры иллюминатов «не верили ни единому своему слову, не верили тем теориям, которые излагали… На самом деле они намерены были упразднить все религии, свергнуть все правительства и привести мир к массовому разграблению и катастрофе». В общем, зло ради зла, мвахаха, во славу то ли Сотоны, то ли Ктулху. Обоснуй вместе с логикой и фактурой буквально хромали на все конечности в обоих трактатах — но они отлично легли на общественный запрос изрядно испуганной происходящим образованной части европейского общества. Именно из этого всеевропейского шока и буквально подвернувшейся под руку идиотской истории вейсгауптских иллюминатов и родилась живучая по сей день концепция уже не локального, а всемирного заговора. Которая каждый раз всплывает на поверхность в эпохи бурных исторических перемен и катаклизмов, когда «вроде бы ничего не предвещало».
Ужасаться, впрочем, действительно было чему: то, что в теории и в первые революционные годы выглядело как почти бескровная дорога к просвещённому царству рацио, совершенствованию общества на основе прав и свобод, научно-технического прогресса, внезапно обрушилось в мясорубку якобинского террора, которая даже многих убеждённых сторонников Просвещения и прогресса кинула в объятия монархизма и консерватизма. «Уж лучше короли и епископы, чем психи с гильотиной, не об этом мечтали Вольтер и Дидро». Затем из всей этой круговерти вылез некто Наполеон и пошёл объяснять остальной Европе боевую эффективность «больших батальонов» и хорошо организованной боевой артиллерии.
Троны и престолы разлетались во все стороны, европейские границы перекраивались буквально по желанию левой пятки императора, и всё это выглядело если не Армагеддоном, то его явным преддверием. И было совершенно непонятно, как мы все буквально за считаные годы дошли до жизни такой, ведь революционной и наполеоновской эпохам предшествовали долгие десятки лет «галантного века» и «кабинетных войн» с весьма небольшими армиями и умеренными территориальными изменениями. Первые авторы-конспирологи дали очень сильно фрустрированной публике кривое, ошибочное, но удобное и понятное объяснение: это всё масоны по приказу иллюминатов во славу Сотоны. Первая теория глобального заговора на рубеже XVIII XIX веков получила огромную популярность — и проникла в том числе в США, где местным почтенным и консервативным масонам пришлось долго объяснять, что они к этим маньякам-иллюминатам не имеют отношения, и не собираются революционно сжигать Нью-Йорк, у них тут вообще-то коммерция и деньги лежат.
Отметим важный момент: возникновение первой же теории всемирного заговора напрямую связано с очень бурной исторической эпохой. В ней и сейчас-то непросто разбираться, уж очень много факторов и переменных действовали в любой момент времени, и многое определялось буквально вовремя брошенным взглядом или меткостью пули. Для современников, выросших в очень стабильном обществе «старого режима», всё это выглядело совершеннейшим хаосом — в котором при этом приходилось умудряться действовать и выживать (с совершенно неясными шансами и при самой идеальной игре, даже безупречно непотопляемый при всех режимах Талейран предпочёл переждать самые бурные годы в эмиграции).
Роб Бразертон поясняет: наш мозг буквально заточен под то, чтобы распознавать закономерности и паттерны, и с недоверчивостью относиться к непонятному. От хаоса и непредсказуемости нашему мозгу буквально больно — потому, что в условиях древнего леса или саванны это могло с лёгкостью привести к смерти. Именно поэтому самый сильный страх, как очень верно подметил Лавкрафт — это страх неизвестного, или, того хуже, непознаваемого. Чем непонятнее ситуация, чем она болезненнее, и чем большую потенциальную угрозу представляет — тем больше наш мозг пытается выявить хотя бы какие-то узнаваемые механизмы, чтобы описать происходящее, просчитать шансы и предложить варианты действий. Нам буквально нужно разглядеть хоть какой-то паттерн, хоть какую-то объясняющую модель, потому что иначе плохо будет и нашей психике, и нашему организму.
Более того: чем субъективно или объективно значимее происходящее, чем радикальнее изменения среды, тем больше наш мозг готов поверить в то, что оно является результатом действия чьей-то воли. Бразертон показывает на основе целого ряда социологических и психологических экспериментов: даже в абстрактной и условной ситуации человек с большей готовностью видит чью-то организованную волю там, где происходит что-то важное. К примеру, испытуемые с большей готовностью допускали наличие заговора, когда им рассказывали историю вымышленного покушения на лидера несуществующей страны, если в сюжете покушение оказывалось успешным.
Мало кто готов поверить в то, что стрелявшие в Брежнева или Рейгана (и не сумевшие убить) люди представляли какой-то хитрый план — но в «непростое» убийство Кеннеди до сих пор верят большинство американцев. Хотя, промажь стрелок — и даже при наличии какого-нибудь хитрого плана ЦРУ Ли Харви Освальд остался бы в истории просто поехавшим неудачником. С другой стороны, если бы лейтенант Ильин застрелил-таки в 1969 году Леонида Ильича — на полках книжных магазинов стояли бы целые тома с аргументацией, что он работал на США, Моссад, заговорщиков КГБ или каких-нибудь подпольных монархистов.
А ведь это только вершина айсберга, самый очевидный и интуитивно понятный механизм, который провоцирует нас верить в теории заговора. Роб Бразертон показывает и другие, менее очевидные и более тонкие факторы того, как вроде бы вполне рациональное мышление и прошитые в нас модели поведения и восприятия превращают теории заговора в лакомые куски для ума и картины мира. На это, в ряде случаев контринтуитивно, работают и культурные архетипы, и ряд важных для нормальной работы сознания когнитивных и перцептивных иллюзий, и то, как на замечаемые нами реальные или воображаемые паттерны влияют наши взгляды, травмы и опыт, и многое другое. О чём мы и договорим во второй части.
Telegram-канал со скидками, розыгрышами призов и новостями IT 💻
