Многие научные открытия, когда они уже сделаны, кажутся очевидными. Настолько очевидными, что сложно себе представить, как это ученые могли быть настолько глупыми, чтобы когда-то считать иначе. Пожалуй, в экономической теории чаще других такое недоумение вызывает область, исследующая то, как люди принимают решения – поведенческая экономика. Я изучаю поведенческую экономику и отклонения от рационального поведения последние семь лет – началось всё с дипломного проекта, а в прошлом году исследования в этой области принесли мне кандидатскую степень по экономике. Когда я рассказываю интересующимся друзьям, что только в ХХ веке экономисты стали говорить, что человек, оказывается, не всегда рационален, да еще и не использует для совершения выбора всю возможную информацию, они начинают со скепсисом коситься на экономистов-классиков. Мол, серьезно, мистер Адам Смит? Ты думал, что, когда я молоко покупаю в Пятерочке, я матрицу решений строю, включая туда цены по всем розничным магазинам города?
Бывают ложные белые грибы, у амебы есть ложноножки, а такое отношение к экономистам я называю феноменом ложноглупых классиков. Кстати, частично он тоже объясняется когнитивных искажением, одним из тех, которые изучает современная поведенческая экономика: «мудростью задним числом» (hindsight bias). Однако в первую очередь он связан с той особенностью развития экономической науки, которая отличает ее от естественных наук вроде физики. Об этой особенности экономической теории и о том, как так получилось, что до ХХ века одной из ее самых прочных основ была предпосылка о рациональном и эгоистичном экономическом человеке, и почему в ХХ веке её вдруг решили пересмотреть, я и расскажу сегодня.
1. Как появился экономический человек
Научные исследования можно сравнить с игрой: в начале вам нужно договориться о правилах и целях игры, а потом следовать им, как если бы поступать иначе было нельзя. Например, на самом деле вы можете спокойно пройти от кресла до двери. Но в рамках игры вы будете прыгать с кресла на стул, со стула – на диван, а с дивана – элегантно на пуфик, потому что пол – это лава. Так же и в случае экономической теории. Причем, когда речь идет об анализе поведения, большинство правил придумал один человек – Адам Смит.
Смит был профессором логики в университете Глазго, и, по воспоминаниям, идеально вписывался в образ рассеянного гения – мог выйти погулять в одном халате или говорить сам с собой на прогулке. В общем, с рассеянностью всё ясно. С гениальностью тоже: в своем знаменитом труде «Исследование о природе и причинах богатства народов» Смит заложил основы современной экономической науки. Может возникнуть логичный вопрос – а что же, до Смита экономической науки не было? И да, и нет. До Смита было множество различных исследований экономики – от макроэкономических работ эпохи меркантилизма, в которых разбогатевшие купцы (отсюда и название – mercato – по-итальянски «купец») изучали плюсы и минусы протекционизма и разбавления золотой монеты прочими металлами, и до совсем уж микроэкономических работ схоластов, которые пытались понять, можно ли давать ссуды под процент или это страшный грех (что было особенно деликатным вопросом с учетом того, что несколько пап Римских было из семьи Медичи, главных банкиров и ростовщиков Италии). Однако, хотя все эти работы изучали экономику, они не были современной экономической наукой. Они не стремились открыть какие-то закономерности, которым подчинялась экономическая жизнь, ее общие законы, а скорее пытались понять, как сделать так, чтобы экономика вела себя как будет угодно государю, или как она вписывается в определённую этическую систему и т.д. Используя пример с физикой, можно сказать, что это всё была не физика, а работы по инженерному делу. Адам Смит был одним из первых, кто постарался создать именно науку об экономике, и задача это была не из простых.
Представьте, что вас поставили перед Ниагарой, дали в руки кисточку и мольберт и сказали – рисуй. А рисовать вы не умеете совсем. Да еще и водопад – штука сложная – он движется, всё время меняется свет, блеск солнца на брызгах, птички там летают, туристы бродят. Как это нарисовать? Обычно в художественных школах советуют начинать с простого наброска, в котором нужно постараться передать масштаб и основные формы. Не детали, а что-то вроде «палка-палка-огуречик». В конце концов даже набросок статуи Давида начинался с сочетания разного размера овалов, треугольников и прочих простых фигур. Как вы, наверняка, догадались, в нашем примере вы – это Адам Смит, а Ниагара – экономическая жизнь во всей ее сложности и полноте. Тут и кузнец и мыловар, которые меняют шило на мыло, и фабрика, которой нужно понять, как оптимизировать производство, и король, который желает процветания своему государству. И так велик был гений Смита, что в «Богатстве народов» он смог сделать наброски каждого из уровней экономической жизни – и микроуровня, на котором отдельные люди принимали экономические решения, и уровня фирм, и макроуровня государства. Однако поскольку экономика – штука действительно сложная, почти как Ниагарский водопад, Смиту нужно было изобразить ее на своем первом-в-истории-экономической-науки наброске схематично, выбрать самое главное, сохранить пропорции и общие формы, ухватить самую суть движения и не размениваться по мелочам. Проще говоря, ему нужно было в одиночку придумать правила игры, в которую экономисты играли полторы сотни лет, вплоть до ХХ века, когда они наконец почувствовали себя достаточно уверенно, чтобы начать приближать эту схематичную игру к реальности.
В этом и состоит одна из главных особенностей экономической науки. В физике вы проводите множество наблюдений – бросаете, например, с башни камешки на головы прохожим – и замечаете закономерность: камешки падают, а прохожие матерятся. Потом вы замечаете приливы и отливы, и что Земля вращается вокруг Солнца, а сами вы с этой Земли не падаете в холодный космос, и замечаете тут определенную закономерность. Потом вы эту закономерность применяете к другим явлениям, и если замечаете, что что-то не сходится, можете либо открыть что-то новое (так Адамс и Леверье заметили, что Уран как-то неправильно вращается, и в итоге ученые нашли Нептун), либо пересмотреть эту закономерность, как случилось с предложенной Томсоном моделью атома типа «кекс с изюмом» (физики больше не думают, что атом похож на кекс). Однако ни индуктивный (когда вы собираете множество наблюдений и делаете на их основе выводы), ни экспериментальный методы не использовались широко в экономической теории на заре ее появления по целому ряду причин, из которых здесь я приведу только 2 главных.
Во-первых, провести эксперимент в экономике очень сложно, т.к. условия и субъекты эксперимента всё время меняются, и только недавно появилась экспериментальная экономика, в которой в основном на студентах с помощью разных забавных тестов ставят опыты (кстати, споры о ценности получаемых из этих опытов выводов, как и о качестве и репрезентативности собираемых таким образом данных всё ещё идут, и с воспроизводимостью у этих опытов пока не всё так однозначно).
Во-вторых, с индуктивным подходом у экономистов тоже были проблемы. Начнем с того, что именно экономисты, в частности, Джон Стюарт Милль, были в числе ученых, обративших внимание на ключевую проблему индукции, известную в широких кругах под кодовым именем «черный лебедь». Проблема в том, что, увидев 100, 1 000 или 1 000 000 белых лебедей, мы не можем сказать, что все лебеди белые. Мы можем только сказать, что нам довелось увидеть столько-то белых лебедей. Правда, в XIX веке Милль использовал не такой милый пример и вместо белых пушистых птичек говорил о смерти: мол, да, прежде все люди умирали, но это не значит, что и дальше все будут; что если это было локальное явление? И какой-нибудь человек вроде герцога Веллингтона возьмет и не умрет. После такого аргумента с индукцией связываться особо не хотели и искали общие законы, которые можно было бы проверить с помощью наблюдений. Это, кстати, было еще и удобно, потому что люди не так репрезентативны друг другу, как шарики, которые Галилей сбрасывал с Пизанской башни, и для индуктивных выводов пришлось бы собирать очень много наблюдений. Для анализа такого объема данных нужны были бы новые математические инструменты, появившиеся только через почти полторы сотни лет после Смита.
В общем, с методами естественных наук у экономической науки поначалу не сложилось, и вместо этого популярными стали научная абстракция и интроспекция (то есть самонаблюдение), а одним из важных средств, с помощью которых создавалась теория, были метафоры и модели. Звучит немного путано, поэтому на примере модели экономического человека я объясню, что имею в виду.
Когда Адам Смит предложил в «Богатстве народов» описание поведения человека, он не использовал обширные социологические опросы, статистические методы и матмоделирование принятия решений. Скорее, он воспользовался обычным здравым смыслом и щепоткой мечтаний о том, как люди вели бы себя в идеальном мире. В результате, поскольку Смит был большим умницей и здравого смысла у него было много, получилась модель, которая, хотя она и была тем еще сферическим конем в вакууме, оказалась очень эффективным и удобным для экономистов конем. Модель строилась на 4 главных предпосылках: люди рациональны, эгоистичны, обладают полной информацией (и могут её анализировать) и честно выполняют свои обязательства. Конечно, поскольку Смит не был дураком, он прекрасно понимал, что люди на самом деле себя так не ведут, это только модель, метафора, если хотите, идеального человека. В XIX веке с подачи другого экономиста и философа, уже знакомого нам Милля, модель стали называть “homo economicus”, т.е. человек экономический. Вплоть до середины ХХ века и появления поведенческой экономики эта модель просуществовала с незначительными изменениями, не затронувшими её твердого ядра, т.е. центральной идеи, согласно которой люди – рациональные эгоисты. Эгоизм, кстати, в данном случае не носит негативной окраски, это не недостаток характера, а некая общая черта человека. Что-то вроде: у людей нет перьев, и они эгоисты, это не плохо и не хорошо. В XIX веке именно рациональный эгоизм человека лег в основу такого направления экономической теории, как маржинализм.
Когда экономисты немного пообжились с моделью homo economicus и стали чувствовать себя увереннее, они скорректировали две наиболее неправдоподобные предпосылки: полноту информации и честность. Смит, будучи сам шотландским джентльменом, предполагал, что и другие люди, однажды взяв на себя обязательства, выполняют их полностью и в срок. В ХХ веке Рональд Коуз отмел предпосылку о джентльменском поведении экономических агентов как несостоятельную, создав теорию трансакционных издержек (и получил Нобелевскую премию за это – как видите, даже маленькому уточнению своей модели экономисты очень рады). Трансакционные издержки – это затраты на проведение сделок, возникающие до, во время и после заключения договора. Например, если вы решите купить квартиру в строящемся доме, в трансакционные издержки ex ante (до) войдет вояж по районам, где вы присматриваете недвижимость, время, которое вы потратите на сайтах застройщиков и т.д. Расходы ex post (после) будут включать периодические визиты к котловану, и, если не повезет, оплату услуг адвоката, чтобы вытрясти ваши денежки при нарушении обязательств по срокам сдачи.
Следом за Коузом Джордж Акерлоф, Джозеф Стиглиц и Майкл Спенс бросили вызов идее о полноте информации и предложили концепцию «ассиметричной информации» — ситуации, когда продавец и покупатель обладают разным объемом информации о товаре и это может быть использовано продавцом для извлечения дополнительной прибыли. Они провели исследование на идеальном, на мой вкус, примере – лучше не придумаешь – на рынке подержанных автомобилей, описав экономическую подоплеку случаев, когда продавец убеждает вас купить свою почти новую «ласточку», которую сварили из трех видавших виды голубей.
2. Почему экономический человек был настолько популярен?
Хотя честность и полнота информации были скорректированы и приближены к реальности, предпосылка о рациональном эгоизме стояла тверже прежнего, и это было связано с несколькими причинами.
Во-первых, она была удачно использована маржиналистами для создания теории ценности, основанной на предельной полезности. Всё началось с философа Джереми Бентама, который предположил, что человек стремится в этой жизни к двум вещами: получить наслаждение и избежать страданий. Эта гедонистическая концепция была подхвачена экономистами, на тот момент уже изрядно уставшими от гегемонии трудовой теории ценности, полагавшей, что ценность товара определяется исключительно затратами на его производство, и совершенно забывавшей о потребителе. В 1871 году по обе стороны Ла-Манша произошла маржиналистская революция — Джевонс в Великобритании и Менгер в Австро-Венгрии предположили, что в основе ценности товара лежит его способность удовлетворять потребности человека, которую они назвали «полезностью». Они исследовали предельную полезность, то есть полезность последней потребленной единицы товара, отсюда, кстати, и пошло название маржинализм — “marginal”, предельный. В работах маржиналистов человек представал машиной для получения удовольствий, и была разработана теория максимизации полезности, согласно которой люди выбирали те стратегии поведения, которые позволяли им извлечь наибольшее удовольствие. Отсюда, кстати, одно из самых распространенных определений экономической науки: наука о том, как люди пытаются удовлетворить свои неограниченные потребности в условиях ограниченности ресурсов. Маржиналисты не пытались приблизить сферического коня в вакууме к реальности, они отполировали его до блеска и, если он и начал немного сдуваться под нападками марксистов и немецкой исторической школы, подкачали его обратно до состояния идеальной сферы.
В 1890 Альфред Маршалл опубликовал «Принципы экономической науки», в которой разрешил спор между маржиналистами и приверженцами трудовой теории ценности. Маршалл произвел знаменитый «неоклассический синтез», сказав: ценность определяется и предельной полезностью, и предельными издержками производства. Оба подхода правы, вопрос закрыт, расходимся. Маржинализм был включен в неоклассику, а предпосылка о максимизации полезности благополучно перекочевала в современную экономическую теорию без каких-либо значительных изменений.
Второй причиной живучести модели экономического человека стала математика. Как известно любому, кому доводилось держать увлекательную беседу с таксистами, экономика, подобно медицине – сфера, в которой гигантское количество людей считает себя экспертами. Для того, чтобы если не воздвигнуть непроницаемую стену, то хотя бы создать какие-то заградительные укрепления, в XIX веке экономисты начинают все более активно использовать математику для описания своих моделей. Конечно, они ещё использовали её по всяким важным причинам, например, чтобы как-то систематизировать свои логические выкладки и анализировать данные и показатели, но стремление сделать молодую науку чуть более «наукообразной» и серьезной тоже, думаю, сыграло свою роль. Поначалу математика включалась подчас несколько неуклюже, например, с помощью формул записывалось то, что было короче и проще сказать словами, или получаемые в результате выкладок выводы не имели никакого смысла – эдакие «полтора землекопа». Одним из наиболее успешных фанатов матметодов был, кстати, еще один маржиналист, Леон Вальрас, создатель идеи «неоклассического времени», согласно которой если знать всё о прошлом и иметь правильные математические инструменты, можно точно предсказать будущее. И достаточно быстро выяснилось, что к математике, которую использовали экономисты той поры, модель экономического человека подходила лучше более реалистичных, и, значит, более громоздких предположений. В начале было время дифференциальных уравнений в экономике и гладких непрерывных функций, которые в основном описывали поведение больших групп людей, а затем, с появлением теории игр, концепция максимизации полезности отлично легла на простые игры, описывающие поведение игроков, стремящихся к максимальным платежам. Помогала популярности модели и одинаковость экономических людей – раз все они разумные эгоисты, можно считать их уникальные вкусы, предпочтения и убеждения побочными шумами, не оказывающими большого влияния на поведение, и рассматривать участников экономической жизни как эдакие «материальные точки», чьими формой и размерами можно пренебречь.
Несмотря на всё вышесказанное, модель с такими неправдоподобными предпосылками не продержалась бы и пары десятков лет, если бы не давала хороших результатов. А она давала. В ХХ веке даже экономисты-неоклассики перестали говорить о том, что люди вправду ведут себя согласно модели Смита. Вместо этого они отметили, что экономика – это вероятностная наука, где правят бал закон больших чисел и законы-тенденции. Неоклассики как бы сказали: окей, человек и правда очень сложный, и мы не можем предсказать поведение конкретного индивида со всеми его вкусами, предпочтениями и глупостями. Зато мы можем сказать, как ведёт себя усредненный, обобщённый человек, и как ведут себя большие массы людей при прочих равных. Такие предсказания имеют ценность для государственной политики и для разработки макроэкономических программ, и, в конце концов, это всё же лучше, чем ничего. Своего рода апофеозом этого этапа смирения с ограниченностью модели экономического человека стала следующая идея неоклассики: да, люди не рациональны, но они ведут себя, как если бы они были рациональны, значит, даже исходя из ошибочной предпосылки, мы можем прийти к верным выводам. И действительно, экономисты могли строить прогнозы с неплохой точностью (особенно на короткий срок) и моделировать поведение больших групп. Во многом это объяснялось тем, что индивидуальные отклонения от рациональности разных людей сглаживали друг друга. Представьте себе паззл – каждый из его кусочков не прямоугольный, но выпуклости и впуклости разных деталей компенсируют друг друга и в итоге получается прямоугольная картинка – как если бы кусочки имели ровные прямоугольные края.
Рискну предположить, что и этого не хватило бы для живучести модели экономического человека, если бы еще не один фактор: предпосылка о рациональности человека была попросту приятной. Лестно думать, что человек в принципе рационален, а неразумное поведение – это скорее отклонение от нормы, не имеющее больших последствий для общества. Этот фактор звучит ненаучным, но он тоже сыграл свою роль. Когда Адам Смит разрабатывал свою модель, в моде была вера в безграничные возможности человеческого разума, позднее, в XIX веке перешедшая со страниц философских трактатов Декарта и Юма в мир художественной литературы. Писатели вроде Жюля Верна рисовали мир, в котором не было практически ничего невозможного для человека, должным образом заострившего и натренировавшего свой ум. Конкретный человек мог быть ограничен в своих способностях, но человек в принципе – сферический человек в вакууме – мог достигнуть невиданных земель и добиться невероятных открытий благодаря своему разуму. Хотя экономика, особенно неоклассика ХХ века, стремилась быть позитивной наукой, т.е. описывать мир таким, каков он есть, в ней всегда сохранялся нормативный аспект, который говорил о том, каким мир должен был бы быть. Люди не были рациональными, и экономисты это знали, но им хотелось, чтобы люди были рациональными.
Сыграла определенную роль и тяга экономики к естественным наукам. Из всех социальных наук экономическая всегда больше прочих стремилась доказать, что исследует законы поведения людей и фирм с тем же точным и позитивным подходом, что и естественные науки исследуют законы природы. Во время Адама Смита царицей естественных наук была физика, и экономисты активно использовали в своих работах метафоры и сравнения из нее: фирмы-материальные точки в мире совершенной конкуренции, равномерное прямолинейное движение экономики вперед, стремление системы к состоянию равновесия и т.д… В XIX биология и теория эволюции захватили умы людей, и экономисты тоже не оставались в стороне. Маржиналисты сравнивали закон убывающей предельной полезности с законом Вебера-Фехнера, согласно которому реакция рецептора на раздражитель ослабевает при повторении контакта с раздражителем, а рациональный эгоизм превратился из сознательно выбираемой стратегии поведения в эволюционно обоснованную, своего рода «инстинкт». Благодаря Спенсеру и Дарвину все говорили о том, что выживают наиболее приспособляемые, и в экономике это было распространено на стратегии поведения. Логика была примерно такая: выживают наиболее приспособляемые, «эффективные» стратегии, значит, не эффективные, не максимизирующие стратегии просто отмирают. Торстейн Веблен, основатель институциональной экономики, даже применил эту логику к анализу институтов (то есть обычаев и практик) в целом: эффективные институты выживают, не эффективные остаются в прошлом и забываются. Окей, но причем тут рациональный эгоизм, спросите вы? Идея была в том, что людей, которые не максимизировали свою полезность, то есть не были рациональными эгоистами, просто оттесняли на окраины эволюционной гонки более эффективные собратья, поэтому в конечном итоге остались только гедонисты и максимизаторы, да еще несколько странных отклонений, которые не влияли на статистику. Вести себя рационально и эгоистично было разумно с точки зрения выживания как для человека, так и для всего сообщества — согласно концепции невидимой руки рынка, сводившей вместе отдельные эгоистичные устремления на благо всего общества.
Тем временем, несмотря на все перечисленные достоинства модели homo economicus, недовольство ее сферичностью и лошадиностью постепенно накапливалось, и в первой половине ХХ века специалисты из соседних областей стали с любопытством посматривать на экономику, интересуясь, не могут ли чем-то помочь. Например, психолог Джордж Катона предположил, что есть два вида экономического поведения: рациональное и привычное, и решение человек принимает только в первом случае.
• Рациональное поведение, которое и составляет предмет интереса экономической теории, чаще встречается в сложных, нетиповых ситуациях или в случаях, когда это решение связано с большими расходами, имеет значительные последствия и т.д.
• Привычное поведение больше свойственно для типовых, повторяющихся практик.
Например, покупка дома – важное решение, и, по крайней мере в идеальном мире, человек перед такой покупкой попытается вести себя как можно ближе к экономическому человеку Адама Смита: проанализирует рынок, соберет информацию и построит, по мере сил, матрицу решений (или хотя бы табличку с расчетами разных вариантов ипотеки). Если же вы собираетесь купить кефир, вы просто купите тот же, что и брали раньше – просто потому что он был норм, или возьмете попробовать новый в красивой коробочке, и даже если он будет гадостным и придется его выбросить, невелика потеря.
Теория Катоны примиряла экономических сферических коней с реальностью и не так уж сильно отличалась от того, что современная поведенческая экономика и когнитивные науки говорят нам о принятии решений.
Спойлер: сейчас мы считаем, что есть два вида мышления, две системы: Система-1, которая подсказывает ответы быстро, но не всегда правильно, и Система-2, которая думает медленно и обстоятельно, зато помогает нам со сложными нетиповыми задачками.
Когда вы купили что-то в один клик, и сразу после задумались, нужны ли вам вообще тапки в форме единорогов – это Система-1 ухватила что-то по скидке, не подумав, зато быстро. А когда пишете сложный кусок кода или помогаете ребенку с олимпиадной задачей по физике – тут уже Система-2 вступает в дело. Может возникнуть вопрос, зачем нам Система-1, но дело в том, что Система-2 сжирает всю оперативку и очень-очень медленная, поэтому в большинстве ситуаций в жизни она нам просто не нужна, а иногда и вредна. Например, первобытный человек, который пошел в кустики по важным делам, и, услышав подозрительный шорох, стал с помощью Системы-2 анализировать все возможные причины, был благополучно съеден тигром. А его первобытный коллега, который не вникал в подробности, а на уровне Системы-1 сразу же дал стрекача, возможно, пару раз в своей жизни бегал от совершенно безобидных кустов, зато в случае, когда в кусте все-таки сидел тигр, смог вовремя сделать ноги. Но это уже разговор для другого лонгрида.
Итак, к середине ХХ века стало звучать всё больше критики в сторону экономического человека, к которой добавилась даже морально-этическая аргументация (например, антропологи вроде Марселя Мосса заговорили о том, что рациональный эгоизм свойственен не всем людям, а только хладнокровным безжалостным капиталистам и зубастому рыночному товарообмену; и что существуют другие общества и другие способы организации хозяйственной жизни, построенные не на эгоизме и максимизации полезности, а на взаимопомощи). Экономисты-неоклассики в то же время упорно продолжали гнуть свою линию, и их позиции значительно укрепило развитие математических методов, теории игр и эконометрики. Ситуация переломилась во второй половине ХХ века, когда законодательницей мод и главным источником метафор стала информатика и компьютерные науки в целом. Если в XIX, во время господства биологии, всё общество уподобляли одному огромному организму, то теперь уже мозг одного человека стали сравнивать с компьютером. И именно в этот момент (и во многом из-за таких сравнений) и родилась поведенческая экономика.
3. Как экономический человек стал человеком обычным
Отцом-основателем поведенческой экономики был Герберт Саймон, лауреат Нобелевской премии, увлекавшийся сразу двумя областями исследования: экономикой и искусственным интеллектом. Саймон обратил внимание, что в мире компьютерных наук алгоритмы не должны были пересматривать действительно все возможные варианты решений на основании действительно всех возможных данных – мощностей для такого перебора просто не было. Вместо этого всех удовлетворяло, если алгоритм выдавал достаточно хороший результат. Соотношение затрат и результата – одно из ключевых не только в экономике, но и компьютерных науках, причем в совершенно разных их областях:
• В криптографии ваш код не должен быть невзламываемым в принципе, он считается хорошим, если взломать его дороже, чем информация, которая им зашифрована.
• В автоматизации поиска данных вам не нужно найти действительно все варианты – вам нужно найти достаточно много хороших вариантов.
• Профессор Гарварда подскажет вам лучшую литературу по своему предмету, чем Google, но Google даст вам достаточно хорошие результаты с учетом того, насколько дешевле гуглить, чем нанимать гарвардского профессора в помощь каждому желающему.
Саймон перенес эту логику с алгоритмов на людей – кстати оказался переход от биологических метафор к компьютерным – и предположил, что и люди также не ищут максимальные, наилучшие решения. Поиск стратегии поведения, которая принесла бы действительно максимальную полезность – это, во-первых, очень дорого, а, во-вторых, не всегда возможно (скорее даже почти никогда не возможно). Саймон первым в экономической науке предположил, что когнитивные возможности человека в принципе ограничены. Мы не можем обработать всю информацию не только из-за асимметрии информации, т.е. не из-за того, что у нас её нет, но и потому, что даже если бы она у нас была, наших когнитивных способностей, наших вычислительных мощностей просто не хватило было. Более того, в случаях, когда мы могли бы произвести такие сложные размышления, они съели бы столько времени и сил, что это всё равно было бы неэффективно. Так Саймон в своей теории ограниченной рациональности разделил два понятия: эффективное поведение и максимизирующие. До него считалось, что максимизирующие поведение = эффективное, самая эффективная стратегия – это и есть стратегия, дающая наилучшие результаты. Саймон вместо максимальных (наилучших) результатов предложил концепцию «удовлетворительных результатов». Удовлетворительные результаты – это результаты, дающие не максимальное, но достаточное удовлетворение. В примере с молоком из начала этого лонгрида максимальный результат – это молоко, которое удовлетворяет вашу потребность лучше всех других вариантов в городе. Оно стоит на пересечении множеств: самое вкусное, самое полезное и самое дешевое. Теория Саймона говорила: Ой, да ладно, никто на самом деле не тратит кучу времени на поиск наилучшего молока. Все берут то, что норм. Более того, когда нужно сделать крупную важную покупку – вроде квартиры – люди тоже не ищут действительно самую-самую лучшую, а просто берут достаточно хорошую. Это связано 1) с когнитивными ограничениями людей, 2) с тем, что разница в удовольствии между наилучшим и удовлетворительным результатом меньше разницы в затратах на поиск удовлетворительного и наилучшего результата.
Уже одно это нововведение перевернуло мир экономической науки, занимающейся теорией принятия решений. Люди – не рациональны, и это нормально. Шок контент, можно сравнить это с появлением квантовой электродинамики, когда вдруг оказалось, что поведение квантовых частиц можно описать только вероятностно. Колоссальное табу было снято, и вдруг стало нормально говорить о нерациональности людей. Однако Саймон на этом не остановился и формализовал еще одну идею, о которой ученые иногда говорили вскользь, но никогда прежде так открыто не декларировали. Саймон первым заявил о том, что экономическая теория не занимается оценкой рациональности целей людей, её интересует только рациональность достижения этих целей. Эту концепцию он назвал рациональностью процедур (procedural rationality). За полвека до него в похожем ключе рассуждал Вильфредо Парето, один из основателей социологии– впрочем, в отличие от Саймона он не стал подробно останавливаться на этом и не придумал красивого названия. Зато он привел хороший пример: древние греки, сказал Парето, прежде чем выйти в море, совершали жертвоприношения. Теперь мы знаем, что между убитым барашком и хорошей погодой нет взаимосвязи, поэтому нам это поведение кажется нерациональным. Но для древних греков оно было совершенно рациональным, поскольку они верили, что эта связь есть. Нерациональным было бы как раз не сделать жертвоприношения, поставив под угрозу все путешествие. В этом и состоит ключевая идея процедурной рациональности Саймона: цели, к которым стремятся люди, по умолчанию принимаются как правила игры, и экономическая теория исследует, как, играя по этим правилам, выиграть.
После того, как Саймон создал теорию ограниченной рациональности и концепцию рациональности процедур, стали стремительно развиваться исследования на стыке экономики и психологии, изучавшие, как именно люди отклоняются от рационального поведения. Самые известные ученые в этой области – Амос Тверски и Даниел Канеман, обнаружившие, что в ошибках мышления есть закономерности и их можно сгруппировать по типам. Эти типы они назвали когнитивными искажениями. Кроме того, Канеман и Тверски предположили, что по-настоящему думать – это сложно и энергозатратно, и люди стремятся избегать этого по мере возможностей. Существуют устоявшиеся шаблоны мышления, использование которых дает удовлетворительные результаты в большинстве обычных ситуаций, и люди используют их в повседневной жизни. Ведь вероятность того, что ситуация окажется нетиповой – низка, а вот если их не использовать, то думать придется точно, а думать тяжело. Помните пример с первобытным человеком и подозрительным кустиком? Бежать от странных кустов – это как раз такой шаблон мышления. Канеман и Тверски назвали эти шаблоны мышления эвристиками и нашли несколько разных видов эвристик, а ученые в наши дни продолжают искать всё новые и новые.
Оказалось, что поскольку и в отклонениях от рациональности есть закономерности, то новая теория ограниченной рациональности поддается математическому анализу, а отдельные гипотезы можно проверять с помощью экспериментальной экономики. Казалось бы, мелочь – переход от идеи максимальных результатов к удовлетворительным, однако эта мелочь стала огромным рывком в исследованиях поведения человека, переломив почти полтора столетия сферических коней. Саймон примирил реальность и теорию. Конечно, он не создал полную и всё объясняющую теорию поведения человека – люди всё ещё очень сложные и разные, а мы всё ещё очень мало знаем о том, как принимаются решения. Но мы теперь всё же знаем немного больше, чем раньше, а самое главное, мы выстраиваем теорию на более реалистичном основании. Отойдя от предпосылки о рациональном эгоисте, стремящемся максимизировать полезность, Саймон ступил на неизведанную землю, путешествие по которой не обещает быть легким и приятным. Модель Homo economicus – это отличный пример того, какой выход находят дисциплины, изучающие слишком сложные системы, на данном этапе развития научной мысли не поддающиеся толковому эмпирическому анализу. Мы начали с чего-то очень простого и заведомо нереалистичного, и постепенно приближаем модель к реальности, по одной упрощенной предпосылке за раз. Дорога не близкая и не всегда ясна, но мы движемся в нужном направлении. Наверное.
На данном этапе у вас может возникнуть вопрос: окей, экономическая теория разобралась в одной из своих проблем – это, конечно, отличные новости, но что с этого мне, обычному человеку? Дело в том, что идея о рациональности настолько долго была одним из ключевых элементов экономической науки, что она крепко укоренилась в представлениях обычных людей о рынке, финансовом мире и самих себе. Один видный экономист, Роберт Хайлбронер, как-то написал шутливую книжку об истории экономической мысли и назвал ее «Философы от мира сего». Как легко догадаться из названия, он полагал, что экономисты – это что-то вроде прикладных философов, мыслители, чьи подчас пространные рассуждения оказывают вполне реальное влияние на жизнь обычных людей. Будь то «Капитал» Маркса, на котором паровоз революции ехал лучше, чем на любом угле, или идеи Кейнса о пользе госвмешательства в экономику, обеспечившие научное обоснование плана Рузвельта, выведшего экономику США из Великой Депрессии – способность экономистов воздействовать на умы людей сложно переоценить. Модель homo economicus родилась в век колоссальной веры в возможности человека, и, хотя мы больше не верим, что через 20 лет колонизируем Марс и построим машину времени, многие из нас продолжают верить в безграничные интеллектуальные способности людей, когда дело доходит до экономической жизни. Когда кто-то делает экономическую глупость, это часто связывают с его личным провалом в данном конкретном случае. Конечно, дурацкой идеей было брать айфон в кредит, но нам куда проще сказать, что такой поступок был глупостью отдельного человека, чем признать, что мы все устроены так, что делаем подобного рода глупости, будь то спонтанные покупки, необоснованно рискованные инвестиции или неспособность противостоять акциям «2 по цене 1». Приятно думать, что стоит немного поучиться, взять себя в руки, купить побольше тренингов и self-help книжек по финансовой грамотности, и мы сможем достичь уровня экономического человека Адама Смита и всегда принимать взвешенные и оптимальные решения. Отказываться от этой мысли неприятно – в конце концов, теперь мы уже знаем, что у ученых-экономистов были свои причины почти два столетия держаться за homo economicus. Однако, если уж даже ученые смогли признать несовершенство своей теории, заявить: да, ладно, сдаемся, люди действительно не идеальные машины для получения удовольствия, — сможем и мы с вами. И вот вам хорошая новость напоследок: хотя поведенческая экономика не предлагает комфортного морока веры в нашу интеллектуальную непобедимость, она нашла уже достаточно много закономерностей в наших ошибках мышления. И проведенные эксперименты показывают, что если знать о них и периодически перепроверять свои решения, мы можем научиться лавировать в нашей экономической (и не только) жизни так, чтобы обходить самые опасные рифы. Хотя бы иногда.
Автор: Татьяна Шишкина (Veeam), по совместительству преподает на факультете Свободных искусств и наук СПбГУ
