Вот как извлечь из него максимум.
Изображение: Люси Гутьеррес
«Неправда, что ты больше никому не нужен».
Эти слова исходили от пожилой женщины, сидящей позади меня на позднем вечернем рейсе из Лос-Анджелеса в Вашингтон. В самолете было темно и тихо. Мужчина, которого я счел за ее мужа, почти беззвучно пробормотал в ответ что-то вроде «Лучше бы я был мертв».
И снова женщина: «О, прекрати это говорить».
Я не хотел подслушивать, но ничего не мог поделать. Я слушал с нездоровым интересом, в голове составляя образ человека, пока они говорили. Я представлял себе кого-то, кто усердно работал всю свою жизнь в относительной безвестности, кого-то с несбывшимися мечтами – возможно, о степени, которой он не добился, о карьере, которую он не построил, о компании, которую он не запустил.
Когда в конце рейса включился свет, я наконец-то увидел опустошенного человека. Я был в шоке. Я узнал его – он был и остается знаменитым на весь мир. Тогда, в возрасте восьмидесяти лет, он был любим как герой за мужество, патриотизм и достижения многих десятков лет назад.
Когда он шел по проходу самолета позади меня, другие пассажиры приветствовали его с почтением. Стоящий у дверей кабины пилот остановил его и сказал: «Сэр, я восхищаюсь вами с самого детства». Пожилой мужчина – несомненно желавший смерти всего за несколько минут до этого – с гордостью сиял от признания его прошлых заслуг.
По эгоистичным причинам я не мог избавиться от когнитивного диссонанса этой сцены. Это было летом 2015 года, вскоре после моего 51-го дня рождения. Я не был всемирно известен, как человек в самолете, но моя профессиональная жизнь шла очень хорошо. Я был президентом процветающего Вашингтонского аналитического центра American Enterprise Institute. Я написал несколько бестселлеров. Люди приходили на мои выступления. Мои статьи публиковались в The New York Times.
Но я начал размышлять: смогу ли я продолжать в таком же духе? Я работаю, как маньяк. Но даже если я продолжил бы работать 12 часов в день, семь дней в неделю, в какой-то момент моя карьера стала бы замедляться и останавливаться. И когда это произойдет, что тогда? Буду ли я однажды с тоской оглядываться назад и желать смерти? Могу ли я что-нибудь предпринять, начиная сейчас, чтобы дать себе шанс избежать несчастья – а может даже достичь счастья – когда музыка неизбежно остановится?
[ Дерек Томпсон: Рабочество делает американцев несчастными ]
Хотя вопросы эти были личными, я решил подойти к ним как социолог, приняв их за исследовательский проект. Это ощущалось неестественно – как хирург, вырезающий собственный аппендикс. Но я шагнул вперед и в прошедшие четыре года я пытаюсь понять, как превратить мой возможный профессиональный упадок из тревожной проблемы в возможность развития.
Вот, что я нашел.
В последние два десятилетия наблюдается взрыв в области «исследований счастья»; сформировался консенсус по вопросу о благополучии в ходе нашего жизненного пути. В книге «Кривая счастья: почему жизнь после 50 становится лучше», Джонатан Рауч, научный сотрудник Брукингского института и редактор журнала The Atlantic, рассматривает убедительные доказательства того, что счастье большинства взрослых уменьшается в возрасте 30–40 лет, а затем опускается до минимума в начале 50-ти лет. Конечно, эта закономерность не высечена в камне. Но данные весьма сходны с моим опытом: 40–50-ые годы моей жизни были не особо счастливым периодом, несмотря на профессиональные успехи.
[ От декабря 2014 года: Джонатан Рауч о подлинных причинах кризиса среднего возраста ]
Так чего люди могут ожидать потом, судя по данным? Тут новости неоднозначные. Почти все исследования кривой счастья на протяжении жизненного пути показывают, что в более богатых странах удовлетворенность большинства людей снова начинает увеличиваться в возрасте от 50 до 70 или около того. Однако, там все уже менее предсказуемо. После 70 лет одни люди пребывают в стабильном счастье, другие и дальше становятся счастливее до самой смерти. Третьи – особенно мужчины – обнаруживают, что их счастье резко падает. И действительно, уровень депрессии и самоубийств среди мужчин увеличивается после 75 лет.
В эту последнюю группу, похоже, входит герой в самолете. Несколько исследователей присмотрелись к этой когорте, чтобы понять причины их несчастья. Это, одним словом, бесполезность. В 2007 году группа академиков из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе и Принстона проанализировала данные более чем тысячи пожилых людей. Их результаты, опубликованные в Journal of Gerontology, показали, что пожилые люди, которые редко или никогда не «чувствовали себя полезными», за период исследования с почти в три раза большей вероятностью приобретали легкую инвалидность и с более чем в три раза большей вероятностью умирали, чем те, которые часто чувствовали себя полезными.
Можно бы подумать, что одаренные и состоявшиеся люди вроде человека в самолете должны быть менее подвержены этому чувству ненужности, чем другие; ведь достижения – это широко известный источник счастья. Если нынешнее достижение приносит счастье, то не должны ли некоторое счастье давать и воспоминания об этом достижении?
Возможно, нет. Хотя материалов по этому вопросу немного, не видно, что одаренность и достижения на ранних этапах в жизни защищают от страданий в дальнейшем. В 1999 году Кэрол Холахэн и Чарльз Холахэн, психологи Техасского университета, опубликовали весомую статью в The International Journal of Aging and Human Development (Международный журнал по проблемам старения и человеческого развития), где рассматривались сотни пожилых людей, которые ранее были признаны очень одаренными. Вывод Холахэнов: «Знание в более молодом возрасте о своем участии в исследовании интеллектуальной одаренности было связано с… менее благоприятным психологическим состоянием в возрасте восьмидесяти лет».
Это исследование может просто показывать, что большие ожидания оправдывать трудно, и что говорить ребенку, что он гений, не всегда полезно в воспитании. (Холахэны предполагают, что дети, отнесенные к числу одаренных, возможно, поставили интеллектуальные способности ближе к основе своей самооценки, создав «нереалистичные ожидания успеха» и упустив из виду «многие другие жизненные факторы, определяющие успех и признание»). Тем не менее, многочисленные данные позволяют предположить, что для людей с высокими достижениями убыль дееспособности особенно остра в психологическом плане. Возьмем, к примеру, профессиональных спортсменов, многие из которых испытывают серьезные затруднения после окончания спортивной карьеры. Имеется масса трагических примеров депрессии, зависимостей или самоубийств; для ушедших из спорта атлетов несчастье может быть даже нормой – по крайней мере, временной. Исследование, опубликованное в Journal of Applied Sport Psychology в 2003 г., которое очертило картину удовлетворенности жизнью среди бывших олимпийских спортсменов, обнаружило, что как только они прекращали участвовать в спорте, то обычно сталкивались с низким чувством личного контроля.
Недавно я спросил Доминик Доус, в прошлом олимпийскую золотую медалистку по гимнастике, как ей ощущалась обычная жизнь после соревнований и побед на самых высоких уровнях. Она сказала, что счастлива, но адаптация была нелегкой – и до сих пор нелегка, хоть она и завоевала свою последнюю олимпийскую медаль еще в 2000 году. «Моя олимпийская сущность разрушала мой брак и мои дети чувствовали себя неполноценными», – сказала она мне, что это так требовательно и тяжело. «Жить так, словно каждый день – Олимпиада, лишь делает окружающих меня людей несчастными».
Почему бывшим элитным деятелям так тяжело? Никакие научные исследования этого еще не доказали, но я сильно подозреваю, что память о незаурядных способностях, если они лежат в основе самооценки, может для кого-то ярко контрастировать с последующей менее выдающейся жизнью. «Несчастен тот, чье счастье зависит от успеха», – написал когда-то Алекс Диас Рибейру, бывший гонщик Формулы-1. «Для такого человека конец успешной карьеры – это конец пути. Его участь – умереть от горечи или искать большего успеха в других начинаниях и дальше жить от успеха к успеху, пока не умрет. В таком случае жизни после успеха не будет».
[ От апреля 2016 года: Бросай работу ]
Назовем это принципом психопрофессионального тяготения: агония профессионального забвения прямо пропорциональна достигнутой ранее высоте профессионального престижа, а также эмоциональной привязанности к этому престижу. Проблемы из-за достижения профессионального успеха могут показаться довольно привлекательным видом проблем; даже постановка такого вопроса может показаться попыткой привлечения внимания. Но если вы достигаете профессиональных высот и глубоко заинтересованы в том, чтобы быть на высоте, то при неизбежном падении вы можете страдать безгранично. Так вышло с человеком в самолете. Может, так будет и с вами. И без значительных изменений, я подозреваю, что так будет и со мной.
Принцип психопрофессионального тяготения может помочь понять многие случаи, когда люди, сделавшие работу всемирно-исторического значения, чувствуют себя неудачниками. Возьмем Чарльза Дарвина, которому было всего 22 года, когда он отправился в пятилетнее путешествие на борту Бигля в 1831 году. Вернувшись в возрасте 27 лет, он прославился по всей Европе своими открытиями в ботанике и зоологии, а также начальными теориями эволюции. Следующие 30 лет Дарвин с огромной гордостью возглавлял иерархию звезд-ученых, развивая свои теории и публикуя их в форме книг и эссе – самым известным из которых было «О происхождении видов», опубликованное в 1859 году.
[ От июля 1860 года: Рецензия на «О происхождении видов» Дарвина ]
Но по мере того, как Дарвин проживал свои 50-ые годы, он застопорился; он воткнулся в стену в своих исследованиях. В то же самое время австрийский монах по имени Грегор Мендель открыл то, что Дарвину было нужно для продолжения работы: теорию генетического наследования. Увы, работа Менделя была опубликована в малоизвестном научном журнале и Дарвин ее так и не увидел – да и в любом случае у Дарвина не было математических способностей для ее понимания. С тех пор он мало продвинулся. Будучи в последующие годы в депрессивном состоянии, он писал близкому другу: «В моем возрасте у меня нет ни духа, ни сил, чтобы начать какое-либо многолетнее изыскание, а это единственное, что мне доставляет удовольствие».
Возможно, Дарвин был бы приятно удивлен, узнав, как возросла его репутация после смерти в 1882 году. Но из того, что он видел в старости, мир обошел его стороной, и он стал бесполезным. Той ночью в самолете позади меня мог быть Дарвин.
Это могла быть и более молодая версия меня, потому что у меня был досрочный опыт профессионального упадка.
В детстве у меня была только одна цель: стать величайшим в мире валторнистом. Я упорно работал над этим, ежедневно занимаясь часами, выискивая лучших учителей и играя в любом ансамбле, который мог найти. Для вдохновения на стене моей спальни были фотографии знаменитых трубачей. И какое-то время я полагал, что моя мечта может осуществиться. В 19 лет я ушел из колледжа, чтобы профессионально играть в гастролирующем камерном ансамбле. Я планировал продолжать восхождение среди исполнителей классической музыки, через несколько лет присоединиться к ведущему симфоническому оркестру или даже стать солистом – самой высокой работой, какая может быть у классического музыканта.
Но потом, после моего двадцатилетия, случилась странная вещь: я начал становиться хуже. И по сей день я не знаю, почему. Моя техника начала страдать и я не мог этого объяснить. Ничто не помогало. Я ходил к прекрасным преподавателям и больше занимался, но не мог вернуться к тому, где был. Легкие произведения стали тяжелыми; тяжелые – невозможными.
Пожалуй, худший момент в моей молодой, но уходящей в прошлое карьере был в 22 года, когда я выступал в Карнеги-холл. Произнося короткую речь о музыке, которую собирался исполнить, я шагнул вперед, потерял опору и упал со сцены в зал. По дороге домой с концерта я мрачно размышлял, что этот случай, наверное, был посланием от Бога.
Но я барахтался еще девять лет. Я получил место в городском оркестре Барселоны, где начал заниматься больше, но моя игра постепенно ослабевала. В конце концов я нашел работу преподавателя в небольшой музыкальной консерватории во Флориде, рассчитывая на чудесный разворот, который так и не наступил. Осознавая, что мне, возможно, следует хеджировать свои ставки, я снова поступил в колледж на заочное обучение и получил диплом бакалавра незадолго до своего 30-летия. Я тайно продолжал учебу по ночам, через год получив степень магистра экономики. В итоге мне пришлось признать поражение: я никогда не смог бы развернуть свою затухающую музыкальную карьеру. Поэтому в 31 год я сдался, полностью отказавшись от своих музыкальных устремлений, чтобы получить докторскую степень в сфере государственной политики.
[ Дэниел Марковиц: Как жизнь стала бесконечным, жестким соревнованием ]
Жизнь продолжается, да? Как бы. Завершив учебу, я стал университетским профессором, что доставляло мне удовольствие. Но я по-прежнему каждый день думал о своем любимом первом поприще. Даже сейчас мне регулярно снится, что я на сцене; просыпаясь, я вспоминаю, что мои детские чаяния – теперь лишь фантазии.
Мне повезло, что я принял свой спад в достаточно молодом возрасте, чтобы направить свою жизнь в другую область деятельности. Но от боли того преждевременного спада эти слова трудно писать и по сей день. Я поклялся себе, что это больше никогда не повторится.
Повторится ли это? В некоторых профессиях ранний спад неизбежен. Никто не ждет, что олимпийский спортсмен будет сохранять форму до 60 лет. Но во многих физически нетребовательных профессиях мы до самого преклонного возраста негласно отвергаем неотвратимость упадка. Конечно, наши квадрицепсы и поджилки с возрастом могут немного ослабеть. Но покуда мы сохраняем рассудок, уровень нашей работы как писателя, юриста, управленца или предпринимателя должен оставаться высоким вплоть до самого конца, не так ли? Так считают многие. Недавно я встретил немного более старшего человека, который сказал мне, что он планирует «толкать, пока колеса не отлетят». По сути, он планировал любыми способами сохранять максимум эффективности, а затем отбросить коньки.
Но вероятнее всего, он не сможет. Факты совершенно ясно говорят, что для большинства людей, в большинстве областей, спад начинается раньше, чем кто-либо думает.
Согласно исследованиям Дина Кита Саймонтона – почетного профессора психологии Калифорнийского университета в Дэвисе и одного из ведущих экспертов по траекториям творческой карьеры – успех и результативность в среднем растут в течение первых 20 лет после начала карьеры. Поэтому, если вы всерьез начинаете карьеру в 30 лет, рассчитывайте, что будете делать свою лучшую работу в возрасте около 50 лет, а вскоре после этого начнете регрессировать.
Конкретное время пика и спада отличается от области к области. Бенджамин Джонс, профессор стратегии и предпринимательства в Kellogg School of Management в Northwestern University, много лет изучал когда люди с большей вероятностью делают выдающиеся научные открытия и изобретения. Его выводы можно обобщить этой маленькой песенкой:
Автор этих мрачных строк? Поль Дирак, лауреат Нобелевской премии по физике 1933 года.
(Прим. перев.: перевод из книги Джеффа Колвина «Выдающиеся результаты. Талант ни при чем!». Другой перевод есть тут.)
Дирак преувеличивает, но лишь чуть-чуть. Посмотрев на крупных изобретателей и нобелевских лауреатов более чем за последние сто лет, Джонс обнаружил, что наиболее частый возрастной период создания главной работы – с 36 до 40 лет. Он показал, что вероятность крупного открытия устойчиво растет с 20 до 40, а затем снижается в интервале с 40 до 70 лет. Есть ли исключения? Конечно. Но вероятность совершения серьезного открытия в 70 лет примерно такая же, как и в 20 – почти никакая.
Аналогичная картина наблюдается в литературных достижениях. Саймонтон показал, что поэты достигают расцвета примерно сразу после наступления 40 лет. Романистам обычно нужно немного больше времени. Когда Мартин Хилл Ортис, поэт и романист, собрал данные о художественных бестселлерах The New York Times за период с 1960 по 2015 год, он обнаружил, что авторы чаще всего попадают на первое место на с 40 до 60 лет жизни. Несмотря на выдающуюся продуктивность нескольких романистов даже в глубоко преклонном возрасте, Ортис показывает резкое снижение шансов написать бестселлер после 70 лет (некоторые нехудожественные писатели – особенно историки – как мы увидим через минуту, достигают расцвета позже).
Предприниматели достигают пика и начинают снижение в среднем раньше. Заработав славу и состояние с 20 до 30 лет, многие технологические предприниматели к 30 годам уже находятся в творческом упадке. В 2014 году в Harvard Business Review сообщалось, что основателям предприятий стоимостью от $1 млрд. обычно от 20 до 34 лет. Последующие исследования выявили, что они могут быть немного старше, но все изучения в этой области показали, что основатели большинства успешных стартапов моложе 50 лет.
То исследование рассматривало людей на самом высоком уровне нетипичных профессий. Но основной вывод применим шире. Ученые из Центра изучения проблем пенсионного возраста Бостонского колледжа изучили широкий спектр профессий и обнаружили значительную подверженность возрастному спаду в различных областях, от работы в полиции до ухода за больными. Другое исследование показало, что лучшие судьи в доме в MLB на 18 лет менее опытны и на 23 года моложе, чем худшие судьи (которым в среднем 56,1 лет). Среди авиадиспетчеров возрастной спад настолько резок, а потенциальные последствия ошибок настолько серьезны, что обязательный возраст выхода на пенсию составляет 56 лет.
В общем, если ваша профессия требует высокой скорости мышления или значительных аналитических способностей – как те профессии, которое выбирает большинство выпускников – заметный спад наверняка наступит раньше, чем вы представляете.
Простите.
Если спад не только неизбежен, но и происходит раньше, чем большинство из нас ожидают, что же нам делать?
Целые разделы книжных магазинов посвящены тому, как достичь успеха. Полки уставлены книгами с названиями вроде «Наука о том, как стать богатым» и «7 навыков высокоэффективных людей». Нет отдела с пометкой «Как справиться с профессиональным спадом».
Но некоторые люди хорошо с ним справились. Возьмем случай Иоганна Себастьяна Баха. Рожденный в 1685 году в длинной череде выдающихся музыкантов в центральной Германии, Бах быстро проявил себя как музыкальный гений. За свои 65 лет он написал более тысячи произведений для всех доступных инструментов своего времени.
В начале своей карьеры Бах был признан удивительно талантливым органистом и импровизатором. Поступали заказы, его требовали королевские особы, молодые композиторы подражали его стилю. Он имел реальный престиж.
Однако, это закончилось – не в последнюю очередь потому, что его карьера была вытеснена музыкальными тенденциями, которые внес, среди других, его собственный сын, Карл Филипп Эмануэль, известный следующим поколениям как C.P.E. Пятый из 20 детей Баха, C.P.E. демонстрировал такой же музыкальный талант, как его отец. Он овладел барочной идиомой, но был более увлечен новым «классическим» стилем музыки, который стремительно покорял Европу. По мере того, как классическая музыка вытесняла барокко, престиж C.P.E. рос, в то время как музыка его отца вышла из моды.
Бах легко мог бы огорчиться подобно Дарвину. Вместо этого он решил перестроить свою жизнь, превратившись из новатора в наставника. Он посвятил значительную часть своих последних 10 лет жизни труду «Искусство фуги», который не был в его время известен или популярен, а предназначался для обучения техникам барокко его детей и учеников – и как бы маловероятно это ни казалось в то время – будущих поколений, которым это могло бы быть интересно. В свои поздние годы он жил более спокойной жизнью учителя и семейного человека.
Какая разница между Бахом и Дарвином? Оба были от природы одарены и рано стали широко известны. Оба посмертно обрели вечную славу. Отличие было в их подходе к спаду среднего возраста. Когда Дарвин отстал как новатор, он впал в уныние и депрессию; его жизнь закончилась в печальном бездействии. Когда Бах отстал, он перевоплотился в мастера-наставника. Он умер любимым, состоявшимся, и – хотя и менее известным, чем раньше – уважаемым.
Урок для нас с вами, особенно после 50: будьте Иоганном Себастьяном Бахом, а не Чарльзом Дарвином.
Как это сделать?
Возможный ответ есть в работе британского психолога Рэймонда Кэттелла, который в начале 1940-х годов представил понятия подвижного и кристаллизовавшегося ума. Кэттелл называл подвижным умом способность рассуждать, анализировать и решать новые задачи – то, что мы обычно считаем за сырую интеллектуальную способность. Новаторы, как правило, обладают подвижным умом в изобилии. Его наиболее много в относительно раннем возрасте и он начинает убывать в период где-то 25–35 лет. Поэтому, например, технологические предприниматели в молодости такие молодцы, и поэтому пожилым людям намного сложнее быть новаторами.
Кристаллизовавшийся ум, в отличие от подвижного, – это способность использовать знания, полученные в прошлом. Можно представить это наличием обширной библиотеки и пониманием того, как ее использовать. Такова сущность мудрости. Поскольку кристаллизовавшийся ум основан на накопленных знаниях, он обычно возрастает с 40 до 50 лет и не убывает до самого позднего периода жизни.
Виды деятельности, которые связаны в первую очередь с подвижным умом, обычно достигают расцвета в раннем возрасте, а те, которые больше используют кристаллизовавшийся ум, приходят к расцвету позднее. Например, Дин Кит Саймонтон обнаружил, что поэты – весьма подвижные в своем творчестве – обычно создают половину своих трудов где-то к 40 годам. Историки, которые опираются на кристаллизованный запас знаний, не доходят до этого уровня примерно до 60-летия.
Практический урок отсюда можно извлечь такой: какого бы сочетания ума не требовала ваша область, вы можете постараться сместить свою карьеру от новаторства к тем сильным сторонам, которые сохраняются или даже растут с течением жизни.
Какие? Как видно из примера Баха, преподавание – способность, которая ослабевает лишь очень поздно – это основное исключение из общей картины профессионального спада. Исследование в журнале The Journal of Higher Education показало, что старейшие преподаватели вузов по дисциплинам, требующим большого объема фиксированных знаний, и в частности по гуманитарным наукам, чаще получают положительную оценку от студентов. Возможно, это объясняет профессиональное долгожительство профессоров, три четверти из которых планируют выходить на пенсию после 65 лет – более половины из них после 70 лет, и около 15% после 80 лет. (Средний американец выходит на пенсию в 61 год.) Однажды, в первый год работы профессором, я спросил почти 70-летнего коллегу, не случалось ли ему думать о пенсии. Он засмеялся и сказал, что скорее покинет кабинет в горизонтальном положении, чем в вертикальном.
Наш декан мог бы на это недовольно усмехнуться – вузовская администрация жалуется, что результативность исследований среди профессорского состава значительно сокращается в последние десятилетия их карьеры. Пожилые профессора занимают бюджетные места, которые иначе бы можно использовать для набора молодых ученых, голодных до передовых исследований. Но может, там есть возможность: если пожилые члены профессорско-преподавательского состава могут сместить акцент своей работы с исследований на обучение без потери профессионального престижа, молодые члены могут проводить больше исследований.
Такие модели совпадают с тем, что я вижу будучи главой аналитического центра полного ученых всех возрастов. Исключений много, но самые глубокие прозрения, как правило, исходят от тех, кому от 30 до немногим за 40 лет. Лучше всего синтезируют и объясняют сложные идеи – т.е. лучшие учителя – как правило, люди около 65 лет или старше, некоторым из которых глубоко за 80.
То, что пожилые люди с их багажом мудрости могут быть лучшими учителями, кажется почти космически правильным. Независимо от профессии, по мере старения мы можем посвятить себя содержательной передаче знаний.
Несколько лет назад я видел мультфильм, где человек при смерти сказал: «Жаль, что я не покупал больше барахла». Меня всегда поражало, что многие состоятельные люди продолжают работать, чтобы умножить свое состояние, и собирают гораздо больше денег, чем они могли бы потратить или даже во благо завещать. Однажды я спросил богатого друга, почему так происходит. Многие разбогатевшие люди умеют определять свою собственную ценность только в денежном выражении, объяснил он, поэтому они год за годом проводят в беличьем колесе. Они полагают, что однажды они, наконец, накопят достаточно, чтобы чувствовать себя по-настоящему успешными, счастливыми, а значит, готовыми умереть.
Это ошибка, и не безвредная. Большинство восточных философов предостерегают, что ориентация на поглощение приводит к привязанности и тщеславию, которые препятствуют поиску счастья, затуманивая основополагающую сущность человека. С возрастом мы не должны приобретать больше, а должны, скорее, избавляться от вещей, чтобы найти свою истинную сущность – а следовательно и умиротворение.
В какой-то момент написание еще одной книги не прибавит мне радости от жизни, а просто оттянет конец моей карьеры книгописца. На холсте моей жизни будет еще один мазок, который, честно говоря, другие едва заметят, и уж точно не очень оценят. То же будет справедливо и в отношении большинства других маркеров моего успеха.
Что мне нужно сделать, так это перестать воспринимать свою жизнь как холст, который нужно заполнить, и начать воспринимать его скорее как блок мрамора, от которого можно что-то пооткалывать и что-то из него сформировать. Мне нужен список анти-желаний. Моей целью на каждый год оставшейся жизни должно быть исключение вещей, обязательств и отношений, пока я не увижу себя очищенным до самой лучшей формы.
И это «себя»… – это, собственно, кто?
В прошлом году поиск ответа на этот вопрос завел меня вглубь сельской местности Южной Индии, в город Палаккад, расположенный недалеко от границы между штатами Керала и Тамил-Наду. Там я был, чтобы встретиться с гуру Шри Ночур Венкатараманом, известным своим ученикам как Ачарья («Учитель»). Ачарья – тихий, смиренный человек, посвятивший себя помощи людям в достижении просветления; его не интересуют западные технари, ищущие свежие идеи для стартапа, или перегоревшие люди, пытающиеся убежать от религиозных традиций, в которых они выросли. Убедившись, что я не отношусь ни к одним, ни к другим, он согласился поговорить со мной.
Я рассказал ему свою головоломку: многие люди, живущие достижениями, с возрастом страдают, потому что теряют способности, приобретенные за долгие годы усердного труда. Неужели эти страдания неизбежны, как космическая шутка над гордыми людьми? Или же есть лазейка – способ обойти страдание?
Ачарья ответил лаконично, рассказав о древнем индуистском учении об этапах жизни, или ашрамах. Первый – Брахмачарья, период юности и молодости, посвященный учебе. Второй – Грихастха, когда человек строит карьеру, накапливает богатство, создает семью. В этом втором этапе философы видят одну из самых распространенных ловушек жизни: люди привязываются к земным благам – деньгам, власти, сексу, престижу – и потому пытаются продлить этот этап на всю жизнь.
Антидотом к этим мирским искушениям является Ванапраста, третья ашрама, название которой происходит от двух санскритских слов, означающих «уход» и «в лес». Это этап, обычно начинающийся в возрасте около 50 лет, когда мы целенаправленно уделяем меньше внимания профессиональным амбициям и становимся все более и более преданными духовности, служению и мудрости. Это не значит, что вы должны перестать работать по достижении 50-летнего возраста – мало кто может это себе позволить; это значит, что ваши жизненные цели должны быть пересмотрены.
Ванапраста – это время для обучения и подготовки к последнему этапу жизни, Санньяса, который должен быть полностью отдан плодам просветления. В прошлые времена некоторые индусы в старости оставляли свою семью, давали священные обеты и проводили остаток жизни у ног учителей, молясь и обучаясь. Даже если пребывание в возрасте 75 лет в пещере не является вашей целью, смысл все равно должен быть ясен: по мере старения, мы должны уклоняться от привычных соблазнов успеха, чтобы сосредоточиться на более трансцендентально значимых вещах.
Я рассказал Ачарье историю о человеке в самолете. Он внимательно выслушал и минуту подумал. «Он не смог покинуть Грихасту», – сказал он мне. «Он стал зависим от мирских благ». Он объяснил, что самооценка человека, вероятно, все еще была завязана на память о давних профессиональных успехах; его дальнейшее признание является лишь наследием давно ушедших навыков. Любая сегодняшняя слава была лишь тенью прошлых слав. Тем временем, он полностью пропустил духовное развитие Ванапрасты, а теперь упускает блаженство Санньясы.
В этом есть посыл для тех из нас, кто страдает от Принципа Психопрофессионального Тяготения. Скажем, вы жесткий, агрессивно-амбизиозный юрист, управленец, предприниматель, или – гипотетически, конечно же – президент аналитического центра. С ранней зрелости до среднего возраста вы в профессиональной деятельности топили в пол. Живя согласно своим умозаключениям – сделанным вашим подвижным умом – вы ищете материальных благ успеха, вы многих из них достигаете, и вы крепко к ним привязаны. Но мудрость индуистской философии – и даже многих философских традиций – подсказывает, что вы должны быть готовы оставить эти блага до того, как ощутите готовность. Даже если вы находитесь на пике профессионального престижа, вам, возможно, нужно сократить карьерные амбиции, чтобы нарастить метафизические.
Когда обозреватель The New York Times Дэвид Брукс говорит о различии между «добродетелями из резюме» и «добродетелями из надгробной речи», он фактически переводит эти ашрамы в практический контекст. Добродетели из резюме профессиональны и нацелены на мирской успех. Они требуют сравнений с другими людьми. Добродетели из надгробной речи этические и духовные и не требуют сравнения. Ваши добродетели из надгробной речи – это то, о чем вы хотели бы, чтобы люди говорили на ваших похоронах. В духе «Он был добрым и глубоко духовным», а не «Он стал старшим вице-президентом в поразительно молодом возрасте, и у него накопилось много бонусных миль за частые перелеты».
[ От ноября 2002 года: Дэвид Брукс о распространении элитарности ]
Вас не будет, чтобы услышать надгробную речь, но Брукс утверждает, что наша жизнь наиболее насыщена – особенно, когда мы достигаем среднего возраста – за счет стремления к добродетелям, которые имеют для нас наибольшее значение.
Я подозреваю, что мой собственный ужас от профессионального спада коренится в страхе смерти – страхе, который, даже если он не осознается, побуждает меня действовать так, как будто смерть никогда не наступит, отрицая любое сокращение в моих добродетелях из резюме. Это отрицание разрушительно, потому что ведет к тому, что я упускаю из виду добродетели из надгробной речи, которые приносят мне наибольшую радость.
Как я могу преодолеть эту тенденцию? Будда рекомендует среди прочего медитацию на трупы: во многих буддийских монастырях Тхеравады в Таиланде и Шри-Ланке выставлены фотографии трупов в разных стадиях разложения, чтобы монахи могли их созерцать. «Так станет и с этим телом», – учат их говорить о собственном теле, – «такова его природа, таково его будущее, такова его неизбежная судьба». На первый взгляд, это кажется нездоровым. Но их логика основана на психологических принципах – и это не только восточная идея. «Чтобы отнять у нее главный козырь, – писал Мишель де Монтень в XVI веке, – лишим ее загадочности, присмотримся к ней, приучимся к ней, размышляя о ней чаще, нежели о чем-либо другом». (Прим. перев.: перевод слов Монтеня отсюда.)
Психологи называют это десенсибилизацией, при которой многократное столкновение с чем-то отталкивающим или пугающим делает его словно обыденным, прозаичным, не пугающим. И в случае со смертью это работает. В 2017 году команда исследователей нескольких американских университетов набрала добровольцев, чтобы те вообразили, что они неизлечимо больны или приговорены к смерти, а затем написали блог-посты о своих воображаемых чувствах или свои будущие финальные слова. Исследователи затем сравнили эти высказывания с записями и последними словами людей, которые действительно умирали или которым грозила смертная казнь. Результаты, опубликованные в Psychological Science, были яркими: слова людей, всего лишь воображающих свою неминуемую смерть, были в три раза более негативными, чем слова людей, которые на самом деле стоят перед смертью – что говорит, что, вопреки логике, смерть страшнее, когда она гипотетическая и далекая, чем когда она реально стоит на пороге.
Для большинства людей активное размышление о нашей смерти так, чтобы она ощущалась реальной (вместо избегания мысли о ней посредством бездумного стремления к мирскому успеху), может сделать смерть менее пугающей; принятие смерти напоминает нам, что все временно, и может сделать каждый день жизни более осмысленным. «Смерть уничтожает человека, – писал Э.М. Форстер, – идея Смерти его спасает».
Спад неизбежен, и он происходит раньше, чем большинство из нас хочет думать. Но несчастье не неизбежно. Признание естественной каденции наших способностей открывает возможность трансцендентности, так как позволяет сместить внимание на более высокие духовные и жизненные приоритеты.
Но такой переход требует больше, чем простых банальностей. Я начал свое исследование с целью создать практическую дорожную карту, которая будет вести меня в течение оставшихся лет моей жизни. Это вылилось в четыре конкретных обязательства.
Самая большая ошибка, которую совершают профессионально успешные люди, – это стремление поддерживать максимум продуктивности бесконечно долго, пытаясь использовать такой подвижный ум, который начинает ослабевать относительно рано. Это невозможно. Главное – наслаждаться достижениями, какие они есть в данный момент, и уйти, может быть, до того, как я буду полностью готов – но на моих условиях.
Поэтому: я ушел с позиции президента American Enterprise Institute как раз к моменту публикации этого эссе. Хотя я не замечал ухудшения в своей работе, это был лишь вопрос времени. Как и на многих руководящих должностях, эта работа в значительной степени зависит от подвижного ума. Кроме того, я хотел освободиться от ее поглощающих обязанностей, чтобы было время для более духовных поисков. По правде говоря, это решение было не только ради меня. Я люблю свою организацию и я видел, как страдали многие другие подобные организации, когда руководитель задерживался слишком долго.
Уход от чего-то, что вы любите, может вызывать ощущение будто умирает часть вас. В тибетском буддизме есть понятие, называемое «бардо», которое представляет собой пограничное состояние между смертью и возрождением – «как момент, когда вы шагаете к краю пропасти», как сформулировал это известный буддийский учитель. Я ухожу от профессиональной жизни, которая служила ответом на вопрос «Кто я?».
Мне очень повезло, что у меня есть средства и возможность уйти от работы. Многие люди не могут себе этого позволить. Но не обязательно бросать работу; что важно, так это стремление постепенно отстраниться от самых очевидных земных наград – власти, славы и статуса, денег – даже если вы продолжите работать или продвигаться по карьерной лестнице. Суть в том, чтобы войти в следующую стадию жизни, Ванапрасту, чтобы вести изучение и практику, которые готовят нас к реализации в заключительной стадии жизни.
Время ограничено, а профессиональные устремления вытесняют вещи, которые, в конечном счете, имеют большее значение. Перейти от добродетелей из резюме к добродетелям из похоронной речи – это значит перейти от деятельности, ориентированной на себя, к деятельности, ориентированной на других. Мне это нелегко; я от природы эгоистичный человек. Но мне приходится признать, что издержки потакания эгоизму разорительны, и теперь я каждый день работаю над тем, чтобы преодолеть эту тенденцию.
К счастью, служение другим может использовать сильные стороны нашего возраста. Помните, что люди, чья работа направлена на обучение или наставничество (в широком смысле), достигают расцвета на более поздних этапах жизни. Я таким образом перехожу в такой этап в своей карьере, где я могу полностью посвятить себя передаче идей во благо другим людям; в первую очередь, через преподавательство в университете. Надеюсь, что мои самые плодотворные годы еще впереди.
Поскольку я много говорил о разных религиозных и духовных традициях – и подчеркивал недостатки чрезмерного внимания к карьерному успеху, – читатели могут естественным образом заключить, что я провожу манихейское разделение между поклонением и работой, и предлагаю сделать акцент на поклонении. Это не мой замысел. Я действительно настоятельно рекомендую каждому человеку исследовать свое духовное «я» – я планирую посвятить значительную часть оставшейся жизни практике моей собственной религии, римского католицизма. Но это не противоречит работе; наоборот, если мы сможем отстраниться от мирских привязанностей и направить наши усилия на обогащение и обучение других, то сама работа может стать трансцендентальным занятием.
«Целью и конечным смыслом всей музыки, – однажды сказал Бах, – должно быть ничто иное, как слава Божья и обновление души». Какими бы ни были ваши метафизические убеждения, обновление души может быть целью вашей работы, как у Баха.
Бах заканчивал каждую из своих работ словами Soli Deo gloria – «Слава только Богу». Однако он не смог написать эти слова в своей последней рукописи «Контрапункт 14» из «Искусства фуги», которая внезапно прерывается на середине. Его сын C.P.E. добавил к партитуре такие слова: «Über dieser Fuge… ist der Verfasser gestorben» («В этот момент в фуге… композитор умер»). Жизнь и творчество Баха слились с его молитвами, когда он сделал последний вздох. Это мое стремление.
На протяжении всего этого эссе я концентрировался на том, как уменьшение трудоспособности скажется на моем счастье. Но многочисленные исследования убедительно свидетельствуют, что счастье – не только в поздние годы, но и на протяжении всей жизни – напрямую связано со здоровьем и полнотой отношений. Сдвигая работу с ее ведущего положения – лучше раньше, чем позже, – чтобы создать пространство для более глубоких отношений, можно создать заслонку перед профессиональным спадом.
Направление большего количества времени на отношения, и меньшего на работу не препятствует дальнейшим достижениям. «Он как дерево, посаженное у потоков вод, – говорит Псалтирь о праведнике, – которое приносит плод в свое время, и чей лист не вянет. Что бы он ни сделал, во всем преуспеет». (Прим. перев.: взят один из вариантов перевода отсюда.) Представьте себе осину. Прожить жизнь, полную невероятных достижений, – это же значит как дереву расти в одиночестве, достигать величественных высот в одиночестве и умирать в одиночестве. Правда?
Нет. Осина – отличная метафора про успешного человека, но не про его уединенное величие. Поверх земли оно может выглядеть одиноким. Однако каждое отдельное дерево является частью огромной корневой системы, которая в совокупности представляет собой одно растение. В действительности, осина – один из крупнейших живых организмов в мире; одна роща в штате Юта, называемая Пандо, занимает 106 акров и весит около 13 миллионов фунтов.
Секрет способности перенести мой спад – наслаждаться им – в том, чтобы больше помнить о корнях, связывающих меня с другими. Если я правильно наладил отношения любви в моей семье и с друзьями, мое собственное увядание будет с лихвой компенсировано расцветом в других людях.
Когда я рассказываю об этом личном исследовательском проекте, люди обычно спрашивают: что случилось с тем героем с самолета?
Я много о нем думаю. Он все еще знаменит, время от времени появляется в новостях. Поначалу, когда я встречал истории о нем, я ощущал вспышку чего-то похожего на жалость, которая, как я теперь понимаю, на самом деле была лишь преломленным чувством тревоги за свое собственное будущее. Мысль «Бедняга» на самом деле означала «Мне кранты».
Но по мере углубления моего понимания принципов, изложенных в этом эссе, мой страх соответственно уменьшился. Мое чувство по отношению к человеку в самолете теперь стало благодарностью за то, чему он меня научил. Я надеюсь, что он обретет покой и радость, которые он ненароком помогает обрести мне.
Артур К. Брукс – автор The Atlantic, профессор практики государственного управления Гарвардской школы имени Кеннеди и старший научный сотрудник Гарвардской школы бизнеса.
Изображение: Люси Гутьеррес
«Неправда, что ты больше никому не нужен».
Эти слова исходили от пожилой женщины, сидящей позади меня на позднем вечернем рейсе из Лос-Анджелеса в Вашингтон. В самолете было темно и тихо. Мужчина, которого я счел за ее мужа, почти беззвучно пробормотал в ответ что-то вроде «Лучше бы я был мертв».
И снова женщина: «О, прекрати это говорить».
Я не хотел подслушивать, но ничего не мог поделать. Я слушал с нездоровым интересом, в голове составляя образ человека, пока они говорили. Я представлял себе кого-то, кто усердно работал всю свою жизнь в относительной безвестности, кого-то с несбывшимися мечтами – возможно, о степени, которой он не добился, о карьере, которую он не построил, о компании, которую он не запустил.
Когда в конце рейса включился свет, я наконец-то увидел опустошенного человека. Я был в шоке. Я узнал его – он был и остается знаменитым на весь мир. Тогда, в возрасте восьмидесяти лет, он был любим как герой за мужество, патриотизм и достижения многих десятков лет назад.
Когда он шел по проходу самолета позади меня, другие пассажиры приветствовали его с почтением. Стоящий у дверей кабины пилот остановил его и сказал: «Сэр, я восхищаюсь вами с самого детства». Пожилой мужчина – несомненно желавший смерти всего за несколько минут до этого – с гордостью сиял от признания его прошлых заслуг.
По эгоистичным причинам я не мог избавиться от когнитивного диссонанса этой сцены. Это было летом 2015 года, вскоре после моего 51-го дня рождения. Я не был всемирно известен, как человек в самолете, но моя профессиональная жизнь шла очень хорошо. Я был президентом процветающего Вашингтонского аналитического центра American Enterprise Institute. Я написал несколько бестселлеров. Люди приходили на мои выступления. Мои статьи публиковались в The New York Times.
Но я начал размышлять: смогу ли я продолжать в таком же духе? Я работаю, как маньяк. Но даже если я продолжил бы работать 12 часов в день, семь дней в неделю, в какой-то момент моя карьера стала бы замедляться и останавливаться. И когда это произойдет, что тогда? Буду ли я однажды с тоской оглядываться назад и желать смерти? Могу ли я что-нибудь предпринять, начиная сейчас, чтобы дать себе шанс избежать несчастья – а может даже достичь счастья – когда музыка неизбежно остановится?
[ Дерек Томпсон: Рабочество делает американцев несчастными ]
Хотя вопросы эти были личными, я решил подойти к ним как социолог, приняв их за исследовательский проект. Это ощущалось неестественно – как хирург, вырезающий собственный аппендикс. Но я шагнул вперед и в прошедшие четыре года я пытаюсь понять, как превратить мой возможный профессиональный упадок из тревожной проблемы в возможность развития.
Вот, что я нашел.
В последние два десятилетия наблюдается взрыв в области «исследований счастья»; сформировался консенсус по вопросу о благополучии в ходе нашего жизненного пути. В книге «Кривая счастья: почему жизнь после 50 становится лучше», Джонатан Рауч, научный сотрудник Брукингского института и редактор журнала The Atlantic, рассматривает убедительные доказательства того, что счастье большинства взрослых уменьшается в возрасте 30–40 лет, а затем опускается до минимума в начале 50-ти лет. Конечно, эта закономерность не высечена в камне. Но данные весьма сходны с моим опытом: 40–50-ые годы моей жизни были не особо счастливым периодом, несмотря на профессиональные успехи.
[ От декабря 2014 года: Джонатан Рауч о подлинных причинах кризиса среднего возраста ]
Так чего люди могут ожидать потом, судя по данным? Тут новости неоднозначные. Почти все исследования кривой счастья на протяжении жизненного пути показывают, что в более богатых странах удовлетворенность большинства людей снова начинает увеличиваться в возрасте от 50 до 70 или около того. Однако, там все уже менее предсказуемо. После 70 лет одни люди пребывают в стабильном счастье, другие и дальше становятся счастливее до самой смерти. Третьи – особенно мужчины – обнаруживают, что их счастье резко падает. И действительно, уровень депрессии и самоубийств среди мужчин увеличивается после 75 лет.
В эту последнюю группу, похоже, входит герой в самолете. Несколько исследователей присмотрелись к этой когорте, чтобы понять причины их несчастья. Это, одним словом, бесполезность. В 2007 году группа академиков из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе и Принстона проанализировала данные более чем тысячи пожилых людей. Их результаты, опубликованные в Journal of Gerontology, показали, что пожилые люди, которые редко или никогда не «чувствовали себя полезными», за период исследования с почти в три раза большей вероятностью приобретали легкую инвалидность и с более чем в три раза большей вероятностью умирали, чем те, которые часто чувствовали себя полезными.
Можно бы подумать, что одаренные и состоявшиеся люди вроде человека в самолете должны быть менее подвержены этому чувству ненужности, чем другие; ведь достижения – это широко известный источник счастья. Если нынешнее достижение приносит счастье, то не должны ли некоторое счастье давать и воспоминания об этом достижении?
Возможно, нет. Хотя материалов по этому вопросу немного, не видно, что одаренность и достижения на ранних этапах в жизни защищают от страданий в дальнейшем. В 1999 году Кэрол Холахэн и Чарльз Холахэн, психологи Техасского университета, опубликовали весомую статью в The International Journal of Aging and Human Development (Международный журнал по проблемам старения и человеческого развития), где рассматривались сотни пожилых людей, которые ранее были признаны очень одаренными. Вывод Холахэнов: «Знание в более молодом возрасте о своем участии в исследовании интеллектуальной одаренности было связано с… менее благоприятным психологическим состоянием в возрасте восьмидесяти лет».
Это исследование может просто показывать, что большие ожидания оправдывать трудно, и что говорить ребенку, что он гений, не всегда полезно в воспитании. (Холахэны предполагают, что дети, отнесенные к числу одаренных, возможно, поставили интеллектуальные способности ближе к основе своей самооценки, создав «нереалистичные ожидания успеха» и упустив из виду «многие другие жизненные факторы, определяющие успех и признание»). Тем не менее, многочисленные данные позволяют предположить, что для людей с высокими достижениями убыль дееспособности особенно остра в психологическом плане. Возьмем, к примеру, профессиональных спортсменов, многие из которых испытывают серьезные затруднения после окончания спортивной карьеры. Имеется масса трагических примеров депрессии, зависимостей или самоубийств; для ушедших из спорта атлетов несчастье может быть даже нормой – по крайней мере, временной. Исследование, опубликованное в Journal of Applied Sport Psychology в 2003 г., которое очертило картину удовлетворенности жизнью среди бывших олимпийских спортсменов, обнаружило, что как только они прекращали участвовать в спорте, то обычно сталкивались с низким чувством личного контроля.
Недавно я спросил Доминик Доус, в прошлом олимпийскую золотую медалистку по гимнастике, как ей ощущалась обычная жизнь после соревнований и побед на самых высоких уровнях. Она сказала, что счастлива, но адаптация была нелегкой – и до сих пор нелегка, хоть она и завоевала свою последнюю олимпийскую медаль еще в 2000 году. «Моя олимпийская сущность разрушала мой брак и мои дети чувствовали себя неполноценными», – сказала она мне, что это так требовательно и тяжело. «Жить так, словно каждый день – Олимпиада, лишь делает окружающих меня людей несчастными».
Почему бывшим элитным деятелям так тяжело? Никакие научные исследования этого еще не доказали, но я сильно подозреваю, что память о незаурядных способностях, если они лежат в основе самооценки, может для кого-то ярко контрастировать с последующей менее выдающейся жизнью. «Несчастен тот, чье счастье зависит от успеха», – написал когда-то Алекс Диас Рибейру, бывший гонщик Формулы-1. «Для такого человека конец успешной карьеры – это конец пути. Его участь – умереть от горечи или искать большего успеха в других начинаниях и дальше жить от успеха к успеху, пока не умрет. В таком случае жизни после успеха не будет».
[ От апреля 2016 года: Бросай работу ]
Назовем это принципом психопрофессионального тяготения: агония профессионального забвения прямо пропорциональна достигнутой ранее высоте профессионального престижа, а также эмоциональной привязанности к этому престижу. Проблемы из-за достижения профессионального успеха могут показаться довольно привлекательным видом проблем; даже постановка такого вопроса может показаться попыткой привлечения внимания. Но если вы достигаете профессиональных высот и глубоко заинтересованы в том, чтобы быть на высоте, то при неизбежном падении вы можете страдать безгранично. Так вышло с человеком в самолете. Может, так будет и с вами. И без значительных изменений, я подозреваю, что так будет и со мной.
Принцип психопрофессионального тяготения может помочь понять многие случаи, когда люди, сделавшие работу всемирно-исторического значения, чувствуют себя неудачниками. Возьмем Чарльза Дарвина, которому было всего 22 года, когда он отправился в пятилетнее путешествие на борту Бигля в 1831 году. Вернувшись в возрасте 27 лет, он прославился по всей Европе своими открытиями в ботанике и зоологии, а также начальными теориями эволюции. Следующие 30 лет Дарвин с огромной гордостью возглавлял иерархию звезд-ученых, развивая свои теории и публикуя их в форме книг и эссе – самым известным из которых было «О происхождении видов», опубликованное в 1859 году.
[ От июля 1860 года: Рецензия на «О происхождении видов» Дарвина ]
Но по мере того, как Дарвин проживал свои 50-ые годы, он застопорился; он воткнулся в стену в своих исследованиях. В то же самое время австрийский монах по имени Грегор Мендель открыл то, что Дарвину было нужно для продолжения работы: теорию генетического наследования. Увы, работа Менделя была опубликована в малоизвестном научном журнале и Дарвин ее так и не увидел – да и в любом случае у Дарвина не было математических способностей для ее понимания. С тех пор он мало продвинулся. Будучи в последующие годы в депрессивном состоянии, он писал близкому другу: «В моем возрасте у меня нет ни духа, ни сил, чтобы начать какое-либо многолетнее изыскание, а это единственное, что мне доставляет удовольствие».
Возможно, Дарвин был бы приятно удивлен, узнав, как возросла его репутация после смерти в 1882 году. Но из того, что он видел в старости, мир обошел его стороной, и он стал бесполезным. Той ночью в самолете позади меня мог быть Дарвин.
Это могла быть и более молодая версия меня, потому что у меня был досрочный опыт профессионального упадка.
В детстве у меня была только одна цель: стать величайшим в мире валторнистом. Я упорно работал над этим, ежедневно занимаясь часами, выискивая лучших учителей и играя в любом ансамбле, который мог найти. Для вдохновения на стене моей спальни были фотографии знаменитых трубачей. И какое-то время я полагал, что моя мечта может осуществиться. В 19 лет я ушел из колледжа, чтобы профессионально играть в гастролирующем камерном ансамбле. Я планировал продолжать восхождение среди исполнителей классической музыки, через несколько лет присоединиться к ведущему симфоническому оркестру или даже стать солистом – самой высокой работой, какая может быть у классического музыканта.
Но потом, после моего двадцатилетия, случилась странная вещь: я начал становиться хуже. И по сей день я не знаю, почему. Моя техника начала страдать и я не мог этого объяснить. Ничто не помогало. Я ходил к прекрасным преподавателям и больше занимался, но не мог вернуться к тому, где был. Легкие произведения стали тяжелыми; тяжелые – невозможными.
Данные шокирующие ясно показывают, что для большинства людей, в большинстве областей, профессиональный упадок начинается раньше, чем большинство думает.
Пожалуй, худший момент в моей молодой, но уходящей в прошлое карьере был в 22 года, когда я выступал в Карнеги-холл. Произнося короткую речь о музыке, которую собирался исполнить, я шагнул вперед, потерял опору и упал со сцены в зал. По дороге домой с концерта я мрачно размышлял, что этот случай, наверное, был посланием от Бога.
Но я барахтался еще девять лет. Я получил место в городском оркестре Барселоны, где начал заниматься больше, но моя игра постепенно ослабевала. В конце концов я нашел работу преподавателя в небольшой музыкальной консерватории во Флориде, рассчитывая на чудесный разворот, который так и не наступил. Осознавая, что мне, возможно, следует хеджировать свои ставки, я снова поступил в колледж на заочное обучение и получил диплом бакалавра незадолго до своего 30-летия. Я тайно продолжал учебу по ночам, через год получив степень магистра экономики. В итоге мне пришлось признать поражение: я никогда не смог бы развернуть свою затухающую музыкальную карьеру. Поэтому в 31 год я сдался, полностью отказавшись от своих музыкальных устремлений, чтобы получить докторскую степень в сфере государственной политики.
[ Дэниел Марковиц: Как жизнь стала бесконечным, жестким соревнованием ]
Жизнь продолжается, да? Как бы. Завершив учебу, я стал университетским профессором, что доставляло мне удовольствие. Но я по-прежнему каждый день думал о своем любимом первом поприще. Даже сейчас мне регулярно снится, что я на сцене; просыпаясь, я вспоминаю, что мои детские чаяния – теперь лишь фантазии.
Мне повезло, что я принял свой спад в достаточно молодом возрасте, чтобы направить свою жизнь в другую область деятельности. Но от боли того преждевременного спада эти слова трудно писать и по сей день. Я поклялся себе, что это больше никогда не повторится.
Повторится ли это? В некоторых профессиях ранний спад неизбежен. Никто не ждет, что олимпийский спортсмен будет сохранять форму до 60 лет. Но во многих физически нетребовательных профессиях мы до самого преклонного возраста негласно отвергаем неотвратимость упадка. Конечно, наши квадрицепсы и поджилки с возрастом могут немного ослабеть. Но покуда мы сохраняем рассудок, уровень нашей работы как писателя, юриста, управленца или предпринимателя должен оставаться высоким вплоть до самого конца, не так ли? Так считают многие. Недавно я встретил немного более старшего человека, который сказал мне, что он планирует «толкать, пока колеса не отлетят». По сути, он планировал любыми способами сохранять максимум эффективности, а затем отбросить коньки.
Но вероятнее всего, он не сможет. Факты совершенно ясно говорят, что для большинства людей, в большинстве областей, спад начинается раньше, чем кто-либо думает.
Согласно исследованиям Дина Кита Саймонтона – почетного профессора психологии Калифорнийского университета в Дэвисе и одного из ведущих экспертов по траекториям творческой карьеры – успех и результативность в среднем растут в течение первых 20 лет после начала карьеры. Поэтому, если вы всерьез начинаете карьеру в 30 лет, рассчитывайте, что будете делать свою лучшую работу в возрасте около 50 лет, а вскоре после этого начнете регрессировать.
Конкретное время пика и спада отличается от области к области. Бенджамин Джонс, профессор стратегии и предпринимательства в Kellogg School of Management в Northwestern University, много лет изучал когда люди с большей вероятностью делают выдающиеся научные открытия и изобретения. Его выводы можно обобщить этой маленькой песенкой:
О возраст, лихорадка, бред,
для физика ты – смерть.
Перевалив за тридцать лет,
уж лучше умереть.
Автор этих мрачных строк? Поль Дирак, лауреат Нобелевской премии по физике 1933 года.
(Прим. перев.: перевод из книги Джеффа Колвина «Выдающиеся результаты. Талант ни при чем!». Другой перевод есть тут.)
Дирак преувеличивает, но лишь чуть-чуть. Посмотрев на крупных изобретателей и нобелевских лауреатов более чем за последние сто лет, Джонс обнаружил, что наиболее частый возрастной период создания главной работы – с 36 до 40 лет. Он показал, что вероятность крупного открытия устойчиво растет с 20 до 40, а затем снижается в интервале с 40 до 70 лет. Есть ли исключения? Конечно. Но вероятность совершения серьезного открытия в 70 лет примерно такая же, как и в 20 – почти никакая.
Аналогичная картина наблюдается в литературных достижениях. Саймонтон показал, что поэты достигают расцвета примерно сразу после наступления 40 лет. Романистам обычно нужно немного больше времени. Когда Мартин Хилл Ортис, поэт и романист, собрал данные о художественных бестселлерах The New York Times за период с 1960 по 2015 год, он обнаружил, что авторы чаще всего попадают на первое место на с 40 до 60 лет жизни. Несмотря на выдающуюся продуктивность нескольких романистов даже в глубоко преклонном возрасте, Ортис показывает резкое снижение шансов написать бестселлер после 70 лет (некоторые нехудожественные писатели – особенно историки – как мы увидим через минуту, достигают расцвета позже).
Целые отделы книжных магазинов посвящены достижению успеха. Но нет отдела с названием «Как справиться с профессиональным спадом».
Предприниматели достигают пика и начинают снижение в среднем раньше. Заработав славу и состояние с 20 до 30 лет, многие технологические предприниматели к 30 годам уже находятся в творческом упадке. В 2014 году в Harvard Business Review сообщалось, что основателям предприятий стоимостью от $1 млрд. обычно от 20 до 34 лет. Последующие исследования выявили, что они могут быть немного старше, но все изучения в этой области показали, что основатели большинства успешных стартапов моложе 50 лет.
То исследование рассматривало людей на самом высоком уровне нетипичных профессий. Но основной вывод применим шире. Ученые из Центра изучения проблем пенсионного возраста Бостонского колледжа изучили широкий спектр профессий и обнаружили значительную подверженность возрастному спаду в различных областях, от работы в полиции до ухода за больными. Другое исследование показало, что лучшие судьи в доме в MLB на 18 лет менее опытны и на 23 года моложе, чем худшие судьи (которым в среднем 56,1 лет). Среди авиадиспетчеров возрастной спад настолько резок, а потенциальные последствия ошибок настолько серьезны, что обязательный возраст выхода на пенсию составляет 56 лет.
В общем, если ваша профессия требует высокой скорости мышления или значительных аналитических способностей – как те профессии, которое выбирает большинство выпускников – заметный спад наверняка наступит раньше, чем вы представляете.
Простите.
Если спад не только неизбежен, но и происходит раньше, чем большинство из нас ожидают, что же нам делать?
Целые разделы книжных магазинов посвящены тому, как достичь успеха. Полки уставлены книгами с названиями вроде «Наука о том, как стать богатым» и «7 навыков высокоэффективных людей». Нет отдела с пометкой «Как справиться с профессиональным спадом».
Но некоторые люди хорошо с ним справились. Возьмем случай Иоганна Себастьяна Баха. Рожденный в 1685 году в длинной череде выдающихся музыкантов в центральной Германии, Бах быстро проявил себя как музыкальный гений. За свои 65 лет он написал более тысячи произведений для всех доступных инструментов своего времени.
В начале своей карьеры Бах был признан удивительно талантливым органистом и импровизатором. Поступали заказы, его требовали королевские особы, молодые композиторы подражали его стилю. Он имел реальный престиж.
Однако, это закончилось – не в последнюю очередь потому, что его карьера была вытеснена музыкальными тенденциями, которые внес, среди других, его собственный сын, Карл Филипп Эмануэль, известный следующим поколениям как C.P.E. Пятый из 20 детей Баха, C.P.E. демонстрировал такой же музыкальный талант, как его отец. Он овладел барочной идиомой, но был более увлечен новым «классическим» стилем музыки, который стремительно покорял Европу. По мере того, как классическая музыка вытесняла барокко, престиж C.P.E. рос, в то время как музыка его отца вышла из моды.
Бах легко мог бы огорчиться подобно Дарвину. Вместо этого он решил перестроить свою жизнь, превратившись из новатора в наставника. Он посвятил значительную часть своих последних 10 лет жизни труду «Искусство фуги», который не был в его время известен или популярен, а предназначался для обучения техникам барокко его детей и учеников – и как бы маловероятно это ни казалось в то время – будущих поколений, которым это могло бы быть интересно. В свои поздние годы он жил более спокойной жизнью учителя и семейного человека.
Какая разница между Бахом и Дарвином? Оба были от природы одарены и рано стали широко известны. Оба посмертно обрели вечную славу. Отличие было в их подходе к спаду среднего возраста. Когда Дарвин отстал как новатор, он впал в уныние и депрессию; его жизнь закончилась в печальном бездействии. Когда Бах отстал, он перевоплотился в мастера-наставника. Он умер любимым, состоявшимся, и – хотя и менее известным, чем раньше – уважаемым.
Урок для нас с вами, особенно после 50: будьте Иоганном Себастьяном Бахом, а не Чарльзом Дарвином.
Как это сделать?
Возможный ответ есть в работе британского психолога Рэймонда Кэттелла, который в начале 1940-х годов представил понятия подвижного и кристаллизовавшегося ума. Кэттелл называл подвижным умом способность рассуждать, анализировать и решать новые задачи – то, что мы обычно считаем за сырую интеллектуальную способность. Новаторы, как правило, обладают подвижным умом в изобилии. Его наиболее много в относительно раннем возрасте и он начинает убывать в период где-то 25–35 лет. Поэтому, например, технологические предприниматели в молодости такие молодцы, и поэтому пожилым людям намного сложнее быть новаторами.
Кристаллизовавшийся ум, в отличие от подвижного, – это способность использовать знания, полученные в прошлом. Можно представить это наличием обширной библиотеки и пониманием того, как ее использовать. Такова сущность мудрости. Поскольку кристаллизовавшийся ум основан на накопленных знаниях, он обычно возрастает с 40 до 50 лет и не убывает до самого позднего периода жизни.
Виды деятельности, которые связаны в первую очередь с подвижным умом, обычно достигают расцвета в раннем возрасте, а те, которые больше используют кристаллизовавшийся ум, приходят к расцвету позднее. Например, Дин Кит Саймонтон обнаружил, что поэты – весьма подвижные в своем творчестве – обычно создают половину своих трудов где-то к 40 годам. Историки, которые опираются на кристаллизованный запас знаний, не доходят до этого уровня примерно до 60-летия.
Практический урок отсюда можно извлечь такой: какого бы сочетания ума не требовала ваша область, вы можете постараться сместить свою карьеру от новаторства к тем сильным сторонам, которые сохраняются или даже растут с течением жизни.
Какие? Как видно из примера Баха, преподавание – способность, которая ослабевает лишь очень поздно – это основное исключение из общей картины профессионального спада. Исследование в журнале The Journal of Higher Education показало, что старейшие преподаватели вузов по дисциплинам, требующим большого объема фиксированных знаний, и в частности по гуманитарным наукам, чаще получают положительную оценку от студентов. Возможно, это объясняет профессиональное долгожительство профессоров, три четверти из которых планируют выходить на пенсию после 65 лет – более половины из них после 70 лет, и около 15% после 80 лет. (Средний американец выходит на пенсию в 61 год.) Однажды, в первый год работы профессором, я спросил почти 70-летнего коллегу, не случалось ли ему думать о пенсии. Он засмеялся и сказал, что скорее покинет кабинет в горизонтальном положении, чем в вертикальном.
Мне нужен список анти-желаний. Моей целью на каждый год оставшейся жизни должно быть исключение вещей, обязательств и отношений.
Наш декан мог бы на это недовольно усмехнуться – вузовская администрация жалуется, что результативность исследований среди профессорского состава значительно сокращается в последние десятилетия их карьеры. Пожилые профессора занимают бюджетные места, которые иначе бы можно использовать для набора молодых ученых, голодных до передовых исследований. Но может, там есть возможность: если пожилые члены профессорско-преподавательского состава могут сместить акцент своей работы с исследований на обучение без потери профессионального престижа, молодые члены могут проводить больше исследований.
Такие модели совпадают с тем, что я вижу будучи главой аналитического центра полного ученых всех возрастов. Исключений много, но самые глубокие прозрения, как правило, исходят от тех, кому от 30 до немногим за 40 лет. Лучше всего синтезируют и объясняют сложные идеи – т.е. лучшие учителя – как правило, люди около 65 лет или старше, некоторым из которых глубоко за 80.
То, что пожилые люди с их багажом мудрости могут быть лучшими учителями, кажется почти космически правильным. Независимо от профессии, по мере старения мы можем посвятить себя содержательной передаче знаний.
Несколько лет назад я видел мультфильм, где человек при смерти сказал: «Жаль, что я не покупал больше барахла». Меня всегда поражало, что многие состоятельные люди продолжают работать, чтобы умножить свое состояние, и собирают гораздо больше денег, чем они могли бы потратить или даже во благо завещать. Однажды я спросил богатого друга, почему так происходит. Многие разбогатевшие люди умеют определять свою собственную ценность только в денежном выражении, объяснил он, поэтому они год за годом проводят в беличьем колесе. Они полагают, что однажды они, наконец, накопят достаточно, чтобы чувствовать себя по-настоящему успешными, счастливыми, а значит, готовыми умереть.
Это ошибка, и не безвредная. Большинство восточных философов предостерегают, что ориентация на поглощение приводит к привязанности и тщеславию, которые препятствуют поиску счастья, затуманивая основополагающую сущность человека. С возрастом мы не должны приобретать больше, а должны, скорее, избавляться от вещей, чтобы найти свою истинную сущность – а следовательно и умиротворение.
В какой-то момент написание еще одной книги не прибавит мне радости от жизни, а просто оттянет конец моей карьеры книгописца. На холсте моей жизни будет еще один мазок, который, честно говоря, другие едва заметят, и уж точно не очень оценят. То же будет справедливо и в отношении большинства других маркеров моего успеха.
Что мне нужно сделать, так это перестать воспринимать свою жизнь как холст, который нужно заполнить, и начать воспринимать его скорее как блок мрамора, от которого можно что-то пооткалывать и что-то из него сформировать. Мне нужен список анти-желаний. Моей целью на каждый год оставшейся жизни должно быть исключение вещей, обязательств и отношений, пока я не увижу себя очищенным до самой лучшей формы.
И это «себя»… – это, собственно, кто?
В прошлом году поиск ответа на этот вопрос завел меня вглубь сельской местности Южной Индии, в город Палаккад, расположенный недалеко от границы между штатами Керала и Тамил-Наду. Там я был, чтобы встретиться с гуру Шри Ночур Венкатараманом, известным своим ученикам как Ачарья («Учитель»). Ачарья – тихий, смиренный человек, посвятивший себя помощи людям в достижении просветления; его не интересуют западные технари, ищущие свежие идеи для стартапа, или перегоревшие люди, пытающиеся убежать от религиозных традиций, в которых они выросли. Убедившись, что я не отношусь ни к одним, ни к другим, он согласился поговорить со мной.
Я рассказал ему свою головоломку: многие люди, живущие достижениями, с возрастом страдают, потому что теряют способности, приобретенные за долгие годы усердного труда. Неужели эти страдания неизбежны, как космическая шутка над гордыми людьми? Или же есть лазейка – способ обойти страдание?
Ачарья ответил лаконично, рассказав о древнем индуистском учении об этапах жизни, или ашрамах. Первый – Брахмачарья, период юности и молодости, посвященный учебе. Второй – Грихастха, когда человек строит карьеру, накапливает богатство, создает семью. В этом втором этапе философы видят одну из самых распространенных ловушек жизни: люди привязываются к земным благам – деньгам, власти, сексу, престижу – и потому пытаются продлить этот этап на всю жизнь.
Антидотом к этим мирским искушениям является Ванапраста, третья ашрама, название которой происходит от двух санскритских слов, означающих «уход» и «в лес». Это этап, обычно начинающийся в возрасте около 50 лет, когда мы целенаправленно уделяем меньше внимания профессиональным амбициям и становимся все более и более преданными духовности, служению и мудрости. Это не значит, что вы должны перестать работать по достижении 50-летнего возраста – мало кто может это себе позволить; это значит, что ваши жизненные цели должны быть пересмотрены.
Ванапраста – это время для обучения и подготовки к последнему этапу жизни, Санньяса, который должен быть полностью отдан плодам просветления. В прошлые времена некоторые индусы в старости оставляли свою семью, давали священные обеты и проводили остаток жизни у ног учителей, молясь и обучаясь. Даже если пребывание в возрасте 75 лет в пещере не является вашей целью, смысл все равно должен быть ясен: по мере старения, мы должны уклоняться от привычных соблазнов успеха, чтобы сосредоточиться на более трансцендентально значимых вещах.
Я рассказал Ачарье историю о человеке в самолете. Он внимательно выслушал и минуту подумал. «Он не смог покинуть Грихасту», – сказал он мне. «Он стал зависим от мирских благ». Он объяснил, что самооценка человека, вероятно, все еще была завязана на память о давних профессиональных успехах; его дальнейшее признание является лишь наследием давно ушедших навыков. Любая сегодняшняя слава была лишь тенью прошлых слав. Тем временем, он полностью пропустил духовное развитие Ванапрасты, а теперь упускает блаженство Санньясы.
В этом есть посыл для тех из нас, кто страдает от Принципа Психопрофессионального Тяготения. Скажем, вы жесткий, агрессивно-амбизиозный юрист, управленец, предприниматель, или – гипотетически, конечно же – президент аналитического центра. С ранней зрелости до среднего возраста вы в профессиональной деятельности топили в пол. Живя согласно своим умозаключениям – сделанным вашим подвижным умом – вы ищете материальных благ успеха, вы многих из них достигаете, и вы крепко к ним привязаны. Но мудрость индуистской философии – и даже многих философских традиций – подсказывает, что вы должны быть готовы оставить эти блага до того, как ощутите готовность. Даже если вы находитесь на пике профессионального престижа, вам, возможно, нужно сократить карьерные амбиции, чтобы нарастить метафизические.
Когда обозреватель The New York Times Дэвид Брукс говорит о различии между «добродетелями из резюме» и «добродетелями из надгробной речи», он фактически переводит эти ашрамы в практический контекст. Добродетели из резюме профессиональны и нацелены на мирской успех. Они требуют сравнений с другими людьми. Добродетели из надгробной речи этические и духовные и не требуют сравнения. Ваши добродетели из надгробной речи – это то, о чем вы хотели бы, чтобы люди говорили на ваших похоронах. В духе «Он был добрым и глубоко духовным», а не «Он стал старшим вице-президентом в поразительно молодом возрасте, и у него накопилось много бонусных миль за частые перелеты».
[ От ноября 2002 года: Дэвид Брукс о распространении элитарности ]
Вас не будет, чтобы услышать надгробную речь, но Брукс утверждает, что наша жизнь наиболее насыщена – особенно, когда мы достигаем среднего возраста – за счет стремления к добродетелям, которые имеют для нас наибольшее значение.
Я подозреваю, что мой собственный ужас от профессионального спада коренится в страхе смерти – страхе, который, даже если он не осознается, побуждает меня действовать так, как будто смерть никогда не наступит, отрицая любое сокращение в моих добродетелях из резюме. Это отрицание разрушительно, потому что ведет к тому, что я упускаю из виду добродетели из надгробной речи, которые приносят мне наибольшую радость.
Самая большая ошибка профессионально успешных людей – это попытка поддерживать максимум продуктивности бесконечно.
Как я могу преодолеть эту тенденцию? Будда рекомендует среди прочего медитацию на трупы: во многих буддийских монастырях Тхеравады в Таиланде и Шри-Ланке выставлены фотографии трупов в разных стадиях разложения, чтобы монахи могли их созерцать. «Так станет и с этим телом», – учат их говорить о собственном теле, – «такова его природа, таково его будущее, такова его неизбежная судьба». На первый взгляд, это кажется нездоровым. Но их логика основана на психологических принципах – и это не только восточная идея. «Чтобы отнять у нее главный козырь, – писал Мишель де Монтень в XVI веке, – лишим ее загадочности, присмотримся к ней, приучимся к ней, размышляя о ней чаще, нежели о чем-либо другом». (Прим. перев.: перевод слов Монтеня отсюда.)
Психологи называют это десенсибилизацией, при которой многократное столкновение с чем-то отталкивающим или пугающим делает его словно обыденным, прозаичным, не пугающим. И в случае со смертью это работает. В 2017 году команда исследователей нескольких американских университетов набрала добровольцев, чтобы те вообразили, что они неизлечимо больны или приговорены к смерти, а затем написали блог-посты о своих воображаемых чувствах или свои будущие финальные слова. Исследователи затем сравнили эти высказывания с записями и последними словами людей, которые действительно умирали или которым грозила смертная казнь. Результаты, опубликованные в Psychological Science, были яркими: слова людей, всего лишь воображающих свою неминуемую смерть, были в три раза более негативными, чем слова людей, которые на самом деле стоят перед смертью – что говорит, что, вопреки логике, смерть страшнее, когда она гипотетическая и далекая, чем когда она реально стоит на пороге.
Для большинства людей активное размышление о нашей смерти так, чтобы она ощущалась реальной (вместо избегания мысли о ней посредством бездумного стремления к мирскому успеху), может сделать смерть менее пугающей; принятие смерти напоминает нам, что все временно, и может сделать каждый день жизни более осмысленным. «Смерть уничтожает человека, – писал Э.М. Форстер, – идея Смерти его спасает».
Спад неизбежен, и он происходит раньше, чем большинство из нас хочет думать. Но несчастье не неизбежно. Признание естественной каденции наших способностей открывает возможность трансцендентности, так как позволяет сместить внимание на более высокие духовные и жизненные приоритеты.
Но такой переход требует больше, чем простых банальностей. Я начал свое исследование с целью создать практическую дорожную карту, которая будет вести меня в течение оставшихся лет моей жизни. Это вылилось в четыре конкретных обязательства.
Сваливай
Самая большая ошибка, которую совершают профессионально успешные люди, – это стремление поддерживать максимум продуктивности бесконечно долго, пытаясь использовать такой подвижный ум, который начинает ослабевать относительно рано. Это невозможно. Главное – наслаждаться достижениями, какие они есть в данный момент, и уйти, может быть, до того, как я буду полностью готов – но на моих условиях.
Поэтому: я ушел с позиции президента American Enterprise Institute как раз к моменту публикации этого эссе. Хотя я не замечал ухудшения в своей работе, это был лишь вопрос времени. Как и на многих руководящих должностях, эта работа в значительной степени зависит от подвижного ума. Кроме того, я хотел освободиться от ее поглощающих обязанностей, чтобы было время для более духовных поисков. По правде говоря, это решение было не только ради меня. Я люблю свою организацию и я видел, как страдали многие другие подобные организации, когда руководитель задерживался слишком долго.
Уход от чего-то, что вы любите, может вызывать ощущение будто умирает часть вас. В тибетском буддизме есть понятие, называемое «бардо», которое представляет собой пограничное состояние между смертью и возрождением – «как момент, когда вы шагаете к краю пропасти», как сформулировал это известный буддийский учитель. Я ухожу от профессиональной жизни, которая служила ответом на вопрос «Кто я?».
Мне очень повезло, что у меня есть средства и возможность уйти от работы. Многие люди не могут себе этого позволить. Но не обязательно бросать работу; что важно, так это стремление постепенно отстраниться от самых очевидных земных наград – власти, славы и статуса, денег – даже если вы продолжите работать или продвигаться по карьерной лестнице. Суть в том, чтобы войти в следующую стадию жизни, Ванапрасту, чтобы вести изучение и практику, которые готовят нас к реализации в заключительной стадии жизни.
Служи
Время ограничено, а профессиональные устремления вытесняют вещи, которые, в конечном счете, имеют большее значение. Перейти от добродетелей из резюме к добродетелям из похоронной речи – это значит перейти от деятельности, ориентированной на себя, к деятельности, ориентированной на других. Мне это нелегко; я от природы эгоистичный человек. Но мне приходится признать, что издержки потакания эгоизму разорительны, и теперь я каждый день работаю над тем, чтобы преодолеть эту тенденцию.
К счастью, служение другим может использовать сильные стороны нашего возраста. Помните, что люди, чья работа направлена на обучение или наставничество (в широком смысле), достигают расцвета на более поздних этапах жизни. Я таким образом перехожу в такой этап в своей карьере, где я могу полностью посвятить себя передаче идей во благо другим людям; в первую очередь, через преподавательство в университете. Надеюсь, что мои самые плодотворные годы еще впереди.
Поклоняйся
Поскольку я много говорил о разных религиозных и духовных традициях – и подчеркивал недостатки чрезмерного внимания к карьерному успеху, – читатели могут естественным образом заключить, что я провожу манихейское разделение между поклонением и работой, и предлагаю сделать акцент на поклонении. Это не мой замысел. Я действительно настоятельно рекомендую каждому человеку исследовать свое духовное «я» – я планирую посвятить значительную часть оставшейся жизни практике моей собственной религии, римского католицизма. Но это не противоречит работе; наоборот, если мы сможем отстраниться от мирских привязанностей и направить наши усилия на обогащение и обучение других, то сама работа может стать трансцендентальным занятием.
«Целью и конечным смыслом всей музыки, – однажды сказал Бах, – должно быть ничто иное, как слава Божья и обновление души». Какими бы ни были ваши метафизические убеждения, обновление души может быть целью вашей работы, как у Баха.
Бах заканчивал каждую из своих работ словами Soli Deo gloria – «Слава только Богу». Однако он не смог написать эти слова в своей последней рукописи «Контрапункт 14» из «Искусства фуги», которая внезапно прерывается на середине. Его сын C.P.E. добавил к партитуре такие слова: «Über dieser Fuge… ist der Verfasser gestorben» («В этот момент в фуге… композитор умер»). Жизнь и творчество Баха слились с его молитвами, когда он сделал последний вздох. Это мое стремление.
Соединяйся
На протяжении всего этого эссе я концентрировался на том, как уменьшение трудоспособности скажется на моем счастье. Но многочисленные исследования убедительно свидетельствуют, что счастье – не только в поздние годы, но и на протяжении всей жизни – напрямую связано со здоровьем и полнотой отношений. Сдвигая работу с ее ведущего положения – лучше раньше, чем позже, – чтобы создать пространство для более глубоких отношений, можно создать заслонку перед профессиональным спадом.
Направление большего количества времени на отношения, и меньшего на работу не препятствует дальнейшим достижениям. «Он как дерево, посаженное у потоков вод, – говорит Псалтирь о праведнике, – которое приносит плод в свое время, и чей лист не вянет. Что бы он ни сделал, во всем преуспеет». (Прим. перев.: взят один из вариантов перевода отсюда.) Представьте себе осину. Прожить жизнь, полную невероятных достижений, – это же значит как дереву расти в одиночестве, достигать величественных высот в одиночестве и умирать в одиночестве. Правда?
Нет. Осина – отличная метафора про успешного человека, но не про его уединенное величие. Поверх земли оно может выглядеть одиноким. Однако каждое отдельное дерево является частью огромной корневой системы, которая в совокупности представляет собой одно растение. В действительности, осина – один из крупнейших живых организмов в мире; одна роща в штате Юта, называемая Пандо, занимает 106 акров и весит около 13 миллионов фунтов.
Секрет способности перенести мой спад – наслаждаться им – в том, чтобы больше помнить о корнях, связывающих меня с другими. Если я правильно наладил отношения любви в моей семье и с друзьями, мое собственное увядание будет с лихвой компенсировано расцветом в других людях.
Когда я рассказываю об этом личном исследовательском проекте, люди обычно спрашивают: что случилось с тем героем с самолета?
Я много о нем думаю. Он все еще знаменит, время от времени появляется в новостях. Поначалу, когда я встречал истории о нем, я ощущал вспышку чего-то похожего на жалость, которая, как я теперь понимаю, на самом деле была лишь преломленным чувством тревоги за свое собственное будущее. Мысль «Бедняга» на самом деле означала «Мне кранты».
Но по мере углубления моего понимания принципов, изложенных в этом эссе, мой страх соответственно уменьшился. Мое чувство по отношению к человеку в самолете теперь стало благодарностью за то, чему он меня научил. Я надеюсь, что он обретет покой и радость, которые он ненароком помогает обрести мне.
Артур К. Брукс – автор The Atlantic, профессор практики государственного управления Гарвардской школы имени Кеннеди и старший научный сотрудник Гарвардской школы бизнеса.
