Если вводить категоричные суждения, то только с эпохи Возрождения взгляд западной Европы на человеческое естество стал отгораживаться от своих «тёмных» произволов и попущений. Так как границы причинно-следственности в «соучастном» пласте традиционной культуры стираются, то и вопрос игровой «адаптации» не ставится целиком в вопросах только общественных отношений: любое положение игрока как человека есть его адаптация к Обществу и его бесцельной экзистенции, включая категории загробного мира игры Сенет, или мистериальные Консуалии с уподоблением победителя богоподобием. Поэтому «общественные игры» есть игры полностью природные, но наделённые при этом социальной границей их проведения, в которых само отношение к игроку сконструировано общественной реальностью в своём собственном рефлексийном котле культурного соучастия.
И общественные, и художественные игры обладают аттитьюдной рефлексивностью. У художника она лежит в основании самой игры, у общества же для игры она не имеет никакого значения до обозначения самой Значимости. И именно в этой связи до «общественных игр» исторически допускаются только лучшие из лучших, - роль адаптивной (значимой) личности в общественных играх есть то главное, что определяет саму её судьбоносную святость; заменив «лучшую» личность на простого игрока, вся категория общественных игр как святости исчезнет до состояния своего природного происхождения.
Даже в современную эпоху культурного пласта «причинно-следствия» существуют игры непредназначенные для массового игрока, и те при отсутствии своей общественной «святости» проводятся по собственным установленным законам- чего только стоят болидные гонки, в чьём пилотном составе поголовная элита «богачей». Если говорить об обществе не в его категориях народа и нации, а брать исключительно небольшие структурные группы: роль целеполагания в инициатических играх разнятся от одной социальной группы к другой, но факт различия в их формах и обстоятельствах проведения позволяет полностью отойти от их «природности» (чего не сделать в случае с инициатическими играми обезьян). И конечно, если об инициатическом ключе будет сообщено инициируемому игроку, сама игра автоматически превратится в инициатическое испытание. Принцип тайны для сохранения онтологического основания Игры есть законная данность для проведения инициатического ритуала, что в своей искренней форме покажет «своего» и «чужого». Однако из этого не следует, что «игрок» вступает в инициатическую процессию в полной неизвестности; «инициатическая наука» какой её описывает Юлиус Эвола обладает теми категориями игрового «баланса», что можно отнести к чести и справедливости: по чести проходить инициацию честно, по справедливости знать о тех обстоятельствах тебя обязующих эту инициацию проходить, - две простые инициатические истины.
То завершающее что выводит игру в статус «общественности» есть то основное, с чего берёт своё основание энтелехия любой искусной игры. Если расценивать данное утверждение как следствие мы становимся обладателями той категории мышления, перед которой ясными становятся порождения страты интеллигенций самих из себя и их особой формы социальной отрешённости: интеллигенция и есть те, кто устанавливает категории «лучших из лучших». То, что есть в общественной игре «лучшие из лучших» есть, пусть будет, "баланс механики" святости, а сама «общественная игра» становится периферией трансляций социальных символов. То, собственно, и отличает игры общественные и игры искусные при их общей природе, что за общественными играми стоит стратифицированная элита (организаторы-жрецы и игроки-достойнейшие), а за искусными – необязательно-обладающая социальной стратой интеллигенция; если наличный состав элиты определяется взращённым самим обществом интеллигенцией – общество если не утопично, то точно «здорово» и поддаётся естественному и правильному Закону. Утратив свою традиционную культурную парадигмальность, то есть «причинно-следственно» избавившись от религиозно-мистических отношений «святости», будь то античные игрища или «здоровоэлитарные» рыцарские турниры с присущей для рыцарской культуры языческим романтизмом, лейтмотивом аттитьюдной рефлексии новых игр явился неудовлетворяемый спрос на счёт и меру в идее спорта.
Насколько правильным будет начинать вести историю настольных игр с астрагалов[1] или с манкалы, - неустановимо. Возник-ли счастливый случай первее искусности как осознанный игровой элемент механик или нет – не имеет никакого значения; известно лишь что по отдельности они могут являть игру сами из себя в той же выраженной форме, в которой появляется рыцарство. Становление наличных выраженных игр из своих собственных элементов – без сомнения натуральное явление. Не будет лукавым и то суждение, что ответственными за «обналичивание» искусности и счастливого случая в формы настольных игр являются примитивные народы и примитивные цивилизации. Обратимся к Юлиусу Эволе: «Часто признание истинности, правоты, справедливости и невиновности ставилось в зависимость от испытания, состоявшего в решающем действии {experimentum crucis). Как закону традиционно приписывалось божественное происхождение, таким же образом и несправедливость считалась нарушением божественного закона, которое можно было обнаружить при помощи знака, состоявшего в исходе человеческого действия, получившего правильное направление» ( Ю. Эвола: «Восстание против современного мира», стр.194). О том решающем для традиционного общества, то есть в нашем случае для общества культурной парадигмы «соучастия» игрового действия (Эвола конкретизирует на физическом «испытании») для установления общей, «надобъективной» Божественной справедливости, вопрос игрового состязания (так как у примитивного человека всё что создано обладает целеполаганием), - вопрос исключительно надобщественного Закона; «…истина, закон и справедливость в итоге предстают проявлениями метафизического порядка, понимаемого как реальность, которую состояние истины и справедливости в человеке может пробудить объективным образом» ( Ю. Эвола: «Восстание против современного мира», стр.196). Разговор об этом ведётся лишь по той причине, что первые настольные игры сделаны не в качестве развлечения, но в качестве установления не объективной, но Законной истины обладания примитивных компетенций, что при помощи вполне объективного исхода устанавливает правоту состязающихся: тем больше человеку можно доверять в вопросах (пусть и примитивной) экономики, чем искуснее он состязуется в «манкалу», так как это надобъективно. Это же правило относится поголовно к каждому состязанию, что придумала античная мысль.
«Физиологам следовало бы остерегаться выставлять стремление к сохранению кардинальным влечением органического существа. Раньше всего всё живущее хочет проявить свою силу: «сохранение» только одно из последствий этого стремления… Формула «борьбы за существование» обозначает состояние исключительное; правилом скорее является борьба за власть, стремление иметь «больше» и «лучше», «быстрее» и «чаще»<![if !supportFootnotes]>[1]<![endif]>, - сколь применимо такое высказывание по отношению к природным играм? Нет никакого основания утверждать, что бесцельное созидание окружающей действительности есть применение силы, поэтому выстраивать научное исследование опираясь на манипулятивные ницшеанские категории, сколь убедительно они бы не звучали – искренне не подходят человеческой природе, особенно той, что стоит во главе Игр или Спорта. Отождествляют-ли наши культуры «желание», «хотение» и «биологическое требование» тем образом, чтобы критиковать ницшеанское «всё живущее хочет» в данном исследовании, - вопрос лингвистики и культурологии, что сейчас не важно; «если художник худо соединил прекрасные материалы, то смело переделывайте его творение; такое подражание равняется изобретению»<![if !supportFootnotes]>[2]<![endif]>.
И так: иногда человек хочет проявить силу, иногда он в этом испытывает биологическую потребность. Как и животному, для человека необязательно выражать силу в деструктивных формах. Удовлетворение биологической потребности в полной мере может быть выражено бесцельными приседаниями или бесцельным хождением по комнате, - природа игр биологическую потребность применения силы не отрицает. Иногда такую потребность может испытывать несколько «особей», однако из-за этого не возникнет ни «борьбы за существование», ни «борьбы за власть», - в таком случае применение силы обладает целеполаганием. Значит иногда группа особей потребность в выражении силы, или хотении выражении силы удовлетворяют посредством бесцельного акторства сами для себя и по отношению к себе, - одновременно, но отдельно друг от друга, например, приседают. Такая же модель применима и по отношению к другим потребностям, если такие потребности не выступают в форме необходимости, - необходимость задаёт целеполагание.
Между такой выраженной природной игрой, вне зависимости от того определяет-ли её «хотение», «желание» или «потребность» (Г. Спенсер выводит для этого «теорию излишней энергии») , и игрой «общественной», то есть обладающей религиозно-мистическим характером, находится человек и его общество в том множестве игр, что только может выразить фантазия, - очевидно, что не во всех этих играх стремление к выражению силы определяет решающее для этого разнообразия значение, и если «действие» определяет механику игры для себя как субстанции, то «сила» определяет только одну из механик наличной «природной» игры, - механику «действия силой», если конечно ницшеанская «сила» здесь не является архетипом.
Стоит лишь полно добавить, что сам Ницше для «человека» в речах Заратустры [3] определил три превращения: в верблюда, как становление выносливости и крепости духа в превозмогании, льва, как заслуживающего право для новых ценностей и свободы для созидания, и ребёнка, как «новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения», а сколь посредственно ссылаться на философский роман, - вопрос полемики; обычно данное стараются игнорировать в современных интернет-источниках, что можно определить по отсутствию ссылок. Важен здесь лишь тот момент, что пусть и в художественной форме, но главное становление ницшеанского человеческого естества уподобляется в своих метафорах ребёнку-Игре как субстанции созидательной, самой для себя и самой по себе. Строго поэтому если «природа» и заложила в естестве «живого» выражать силу, то человек в завершенном пути своего становления – человек бесцельно созидающий сам по себе и сам для себя; оба приведённых суждения Ницше им были выражены категорично.
Стоит при этом учитывать различия между субстанциональным созиданием и созиданием, заложенным в природном естестве; именно природным естеством созидания и можно объяснить почему при появлении потребности или хотения выразить силу не происходит актов деструктивного поведения как у животных, так и у человека. Поэтому если и можно рассуждать о природе проявления силы, то прежде всего с точки зрения созидания, причём созидания коллективного, - коллектива стаи, племени, рода.
И так, и желание выразить силу, и желание выразить силу в своей созидательно-коллективной природе есть природный минимум механик «природных игр», что может объяснить разницу между игрой одиночной и игрой в паре или тройке. И строго с этого момента следует сделать немаловажное замечание: причину возникновения «спорта» тесно связывают с того момента, как «сила» стала понятием физики и механики[4] [5], - исторически можно увидеть, что такое понимание возникло только в парадигме культуры «причинно-следствия»; «сила» стала измеримой категорией, и действия стали соотносимы и сбалансированы в своих категориях, - строго в этот исторический момент светской культуры появляется идея «Спорта» как идея измеримого баланса идеи и механик. Это ни от кого нескрываемый исторический факт.
Для исследования интересно другое, - если в античной традиционной религиозности победа отождествляется с надобъективным Законом и Справедливостью, что может предложить в таком случае «светский» спорт своей идеей меры? Каким образом процесс снисхождения маны на победителя стал измеримым процессом, и что именно лежит в той главной основе, что отличает природную игру от общественной, и что за место общественных игр предлагает спорт, - каким образом вообще спорт связан с современными представлениями о магии?
Не составляет никакого труда выяснить, что Спорт целиком отказывается от категории общественной необходимости и надобъективных традиционных определений; в Спорте на смену символических числовых форм и соответствий приходит множество тех данных, что позволяют по своим субъективным воззрениям определять уровни подготовки, разряды, качество объектов инвентаря и то прочее множество, что каждый отдельный вид спорта есть отдельная, ни с чем не сравнивая категория. Строго поэтому современный «Олимпийский комитет» включает в себя тот или иной вид спорта на весьма условных основаниях, - современные Олимпийские игры больше походят на тематическую вечеринку, чей «дресскод» определяют организаторы, а не реальный надобъективный Закон. Но то было лишь до того недавнего времени; когда же Олимпийский комитет включил шахматы в дисциплину Олимпийских игр, вопрос «выражения силы» встал в глазах общественности ребром: неужели физическая культура для спорта необязательна; неужели выражение «силы» как силы физической всё это время только ограничивало разнообразие спортивных игр?
Оказалось что «Спорт», сколь ярко бы он ни выражался в своих популярных дисциплинах, - есть лишь теория полной игровой механизации, обеспечиваемой за счёт предварительных измерений. И это стало однозначно ясно с того самого момента как шахматы стало возможно кибернезировать.
Но ведь каждому очевидно, что игра в шахматы не есть тоже самое что плавание или метание копья, особенно если учитывать всю искусновыраженность шахмат. Значит под категорию спорта попадают как природные игры, так и игры искусно выраженные, - главенство математической меры есть спорт, есть «быстрее, выше, сильнее», где развитие спортсмена тем более обязательно, чем его победа; «главное не победа, а участие», - общественная необходимость игр заменяется иллюзорной идеей реализации собственного потенциала в спорте.
Чтобы заниматься спортом не обязательно быть лучшим из лучших, ведь для каждого «лучшего» существует своя разрядная мера в своём подходящем спорте. Теперь нет абсолютной победы, есть только категории побиваемых рекордов и посредственность участника: каждый участник в своей мере заменим. Даже категория азартных игр, коя ранее представляла из себя существующую категорию только по причине невозможности её реализации в спорте даже учитывая её вероятную мерную просчитываемость, та самая Юнгеровская игра со счастливым случаем, в эпоху кибернетики более не является той насущной проблемой, что не решается программируемым контролем, игрообусловленным «подкручиванием» выпадения счастливого случая, что есть и достояние, и позор киберспортивных дисциплин: если незапрограммированная игра допускает десятикратное выпадение несчастливого случая с изначальной вероятностью например один к четырём, вопрос киберспортивных игр же констатирует, что такая вероятность и правда существует при нескольких единичных попытках, но точно не более, например, пяти раз. Это же можно и высказать по отношению к любой «случайной генерации», «критическому удару» и т.п. «Живой» спорт никогда не позволит себе применять нечто, что хоть долю зависит от надобъективного вмешательства, киберспорт же лишь иллюзорно предоставляет спортсмену эту категорию, - ему «покровительствует» не надобъективная реальность и не счастье, но сама киберспортивная Дисциплина.
В киберпространстве «ману» принято воспринимать за такую же условную единицу как и «здоровье», - редко когда можно встретить алгоритмичную разницу в методах «восстановления» и «получения» её очков. Вопрос касающийся исключительно категории спортивной идеи: если «здоровье» можно расценивать как меру «потенциального участия», «выносливость» как меру необходимых физических характеристик, «броню» как заложенные извне меры спортивного инвентаря, то что есть спортивная мана? Азартные игры упомянутые выше имели вполне однозначный ответ, будь такой вопрос обращён к ним: маной азартных игр, то есть игр выпадения счастливого случая, является ничто иное как само счастье; несомненно, такие ответы (то есть ответы исходящие из определения вопроса) постигнут и игры подражания, и игры искусные, и иные художественные игры, - каждая из категорий этих «ман» определяет единственного победителя своим локальным снисхождением.
Что же тогда есть спортивная «мана», если не сама «объективная мера победы»? Однозначно, ни «броня-инвентарь» (если он не «шуллерский») не определяет победу, ни «здоровье-потенциальное участие» (в Спорт» никогда не поставят «неравных» в своих правилах соперников), ни «выносливость-необходимые физические характеристики» (в ином случае это не спорт, но испытание прямо уподобленное религиозной античности), но только сама «мана» определяет спортивную победу, - не надобъективная божественная Справедливость, но объективная мера.
Неправильно будет предполагать, что до идеи Спорта люди не играли в природные игры на счёт; история найдёт немало примеров игр начиная с китайского «цуцзюйа» или античного «эпискироса» чтобы поставить их перед исследователем «спортивных игр» и заверить в преемственности воинских упражнений в формировании спортивной физической культуры, - да, только по отношению к спортивной физической культуре физические упражнения воинов и могли зародить объективную меру победы в этих играх. Но как было высказано ранее, идея Спорта не сопоставляется с физической культурой, но лишь с, если позволительно, культом «маны» как объективной меры победы, - и чем более объективно можно измерить эту меру, тем более она абсолютна. То лишь что можно к этому добавить: сколь давно боевые искусства вместо абсолютной победы стали назначать «объективные очки» в сравнении с тем, как давно эти боевые искусства существуют?
И так, спортивная «мана» есть та объективная мера что определяет победу. Строго по той причине что можно установить что именно приводит спортсмена к победе, «мана» есть вечная тема для исследования в спортивных дисциплинах как отдельно друг от друга, так и под условно-общими категориями её гармонии и духа. Строго же поэтому любая игра в чьей основе лежит идея победы и участия, нежели идея обретения счастья, истины, справедливости, - есть игра спортивная. Если в основе такой спортивной игры уже заранее заложено что есть её «мана», то есть объективная мера что определяет её победу, такую игру можно именовать «оккультной» (особенно если она изначально «разрабатывается» пользуясь имеющимися данными о «мане»). В такой «оккультной» игре, соответственно, предоставляется возможность «победить», и поэтому самореализоваться по отношению не к дисциплине вообще, но только по отношению к части того её объективного спектра, куда попадает «мана» каждого отдельного спортсмена: никогда никому спорт не даст «объективно-неподходящего» соперника, ведь всегда существуют разграничения по возрасту, полу, разряду, «уровню», «статусу» и т.п. «Очками» такой маны являются собственно сами «очки», объективный счёт, или счёт по правилам, что в Спорте редактируются в зависимости от результатов исследований посвященных «мане» игры.
[1] Ж. Бодрийяр – «Общество потребления. Его мифы и структуры».
[2] В. Одоевский «Парадоксы. Теория изящных искусств», - Московский вестник. 1827. Ч. 2. № 6.
[3] Ф. Ницше: «Так говорил Заратустра. Часть первая. Предисловие Заратустры. О трёх превращениях»
[4] Ю. Эвола: «Восстание против современного мира», стр. 196
[5]Ф.Г. Юнгер: «Игры и ключ к их значению. Глава «Спорт».
