Гиперсмысл — это «смысл, упакованный в архив». Скрытый в тех или иных символьных конструкциях так, чтобы выполнялось правило: чем больше всматриваешься, тем больше видишь. Для чего это нужно?
Во-первых, для того же, для чего нужны любые иные плотные упаковки, архивы и т.п. решения. Чтобы «говоря мало, сказать много». То есть, «сэкономить место» и «добиться своего не массой а концентрацией». Во-вторых, в маркетинговых целях — чтобы заставить пользователя «залипнуть»: чем больше времени он потратит на изучение Вашего предложения, тем (при прочих равных условиях) с большей вероятностью он его примет. Конечно, это работает до определённого предела (и с рядом оговорок), но у тех, кто за этот предел выходит, проблемы уже другого плана, с гиперсмыслами, как правило, не связанные.
Гиперсмыслы не явялются изобретением нашего времени — собственно, почти любой сложный смысл можно рассматривать как гиперсмысл. «Красота в глазах смотрящего» Оскард Уальд. Известна также классическая история про студента, профессора и заспиртованную рыбу
(длинная, здесь приведена с небольшим сокращением)
Более 15 лет тому назад я поступил в университет на факультет естествознания. В первый же день я зашел в лабораторию профессора. Он задал мне несколько вопросов о цели моего поступления, ожиданиях, и о том, где я думал применять знания, которые получу в университете. Меня интересовала зоология, особенно жизнь насекомых, о чем я и сказал профессору. «Когда Вы желаете начать?» — спросил профессор. «Прямо сейчас»,— с энтузиазмом воскликнул я. Кажется, мой этот ответ ему понравился, потому что, энергично произнеся «очень хорошо», профессор тут же достал с полки большой сосуд с заспиртованной рыбой в желтоватой жидкости. «Возьмите эту рыбу, — сказал он, — и внимательно ее осмотрите. Она называется хемулон. Через некоторое время посмотрим, что Вы в ней увидели». С этими словам он вышел, но через минуту вернулся с подробными инструкциямио том, как обращаться с доверенным мне предметом. «Настоящим натуралистом может быть только тот, — произнес он, — кто знает, как обращаться с предметами исследования».
В тот первый день я внимательно осмотрел рыбу за 10 минут и отправился на поиски профессора, который, как оказалось, уже покинул музей. Я побродил среди странных животных, хранящихся на верхнем этаже, и вернулся к своей рыбе, которая к тому времени уже совершенно высохла. Я плеснул на нее побольше жидкости, словно пытаясь вывести ее из обморока, и с волнением наблюдал как она начала приобретать свой прежний блестящий вид. Небольшое волнение отступило и мне ничего не оставалось, как вернуться к наблюдению за моим безмолвным компаньоном. Прошло полчаса, час, еще час. Рыба стала мне ненавистной. Я повернул ее несколько раз, заглянул ей в глаза, осмотрел ее живот, бока, хвост. Я был в отчаянии; и хотя время обеда еще не настало, я решил, что я голоден, и с чувством облегчения поместил рыбу обратно в сосуд. На час я был свободен.
Когда я вернулся, мне сказали, что профессор был в музее, но уже ушел и вернется только через несколько часов. Друзья мои были слишком заняты, чтобы поболтать со мной. И я вынужден был вернуться к своей «дражайшей» рыбе. С чувством обреченности я уставился на нее вновь. В комнате не было никаких приборов, даже увеличительного стекла. Мои руки, мои глаза и рыба—я был ограничен только этим. Своим пальцем я попробовал остроту рыбьих зубов, начал считать их и поймал себя на мысли, что занимаюсь ерундой. Наконец, мне в голову пришла интересная мысль нарисовать рыбу. В процессе рисования я с удивлением начал замечать новые детали. За этим занятием меня и застал профессор.
«Правильно, — сказал он, — карандаш — один из лучших глаз. Рад видеть также, что Вы сохраняете наблюдаемый объект влажным и бутыль закупоренным». После этих слов одобрения он добавил: «Ну как?» Профессор внимательно выслушал мой отчет о частях рыбы, названия которых мне были еще неизвестны: безвекие глаза, латеральная линия, позвоночный плавник, вилкообразный хвост, компрессорная форма. Когда я закончил, он помолчал, как будто ожидал большего, и затем со вздохом разочарования сказал: «Вы были не очень внимательны. Вы не заметили одну из самых отличительных черт объекта, который находиться перед самым вашим носом. Смотрите еще. Смотрите еще!» И он оставил меня в полном замешательстве.
Я был подавлен, уничтожен. В этой противной рыбе было еще что-то, чего я не заметил. И я принялся за задание с твердым намерением увидеть все. Через время я обнаружил еще несколько особенностей. Критика профессора была справедливой. Вторая половина дня прошла незаметно. В конце дня появился профессор и спросил: «Увидели уже?» «Нет, — ответил я, — еще нет, но понял, как мало я видел раньше». «Это почти самое важное, — серьезно сказал профессор, — сегодня я Вас слушать не буду. Отложите рыбу и идите домой. Может быть, утром Вы сможете дать ответ получше. Я спрошу Вас до того, как Вы продолжите свои наблюдения за рыбой». Эта идея мне не очень понравилась. Это значило, что я не только должен был думать об этой рыбе всю ночь, размышляя над тем, что же это за явная отличительная особенность, но и кроме того, наутро, не освежая в памяти моих наблюдений я должен был дать о них полный отчет. А хорошей памятью я не отличался. Поэтому я брел домой в большом расстройстве.
Сердечное приветствие профессора на следующее утро было немного утешающим. Казалось, он очень хотел, чтобы я увидел то, что видел в той рыбе он. «Может быть, Вы имели в виду то, — спросил я, — что рыба имеет симметричное строение с парными органами?» Его воодушевленное «Точно!» было наградой за бессонные часы прошлой ночи. После того, как он с энтузиазмом рассказал мне о важности этого факта, я осмелился спросить, что я должен был делать дальше. «Ну, конечно, рассматривать рыбу», — сказал он и оставил меня один на один с моим объектом изучения. Через час он вернулся, чтобы выслушать мой новый каталог. «Хорошо, очень хорошо, — повторил он, — но это еще не все. Продолжайте наблюдение». И так на протяжении трех долгих дней он ставил передо мной рыбу, запрещая смотреть на что-либо еще или использовать какие бы ни было инструменты.
На четвертый день моего первого исследования рядом с первой рыбой профессор поместил вторую рыбу той же группы. И мне было дано задание указать на сходства и различия между ними; затем к ним прибавилась еще одна и еще одна, пока все семейство не лежало передо мной, и целый легион челюстей не заполнил стол и окружающие полки. Вонь превратилась в приятный запах и даже сейчас вид старых 15-сантиметровых, наполовину сьеденых пробок вызывает приятные воспоминания.
Таким образом, я изучил все семейство хемулонов, их внутренние органы и строение костей. И во всем, даже в описании частей я помнил, что в методе наблюдения фактов, который я использовал, самое главное было не останавливаться на достигнутом и увиденном, но наблюдать еще и еще. «Факты очень нужны для того, — говаривал профессор, — чтобы вывести обобщающий закон». Восемь месяцев спустя я неохотно оставил этих друзей и начал работать с насекомыми. Но опыт, который я приобрел, был для меня более ценен, чем годы дальнейших исследований в моих любимых группах.
В тот первый день я внимательно осмотрел рыбу за 10 минут и отправился на поиски профессора, который, как оказалось, уже покинул музей. Я побродил среди странных животных, хранящихся на верхнем этаже, и вернулся к своей рыбе, которая к тому времени уже совершенно высохла. Я плеснул на нее побольше жидкости, словно пытаясь вывести ее из обморока, и с волнением наблюдал как она начала приобретать свой прежний блестящий вид. Небольшое волнение отступило и мне ничего не оставалось, как вернуться к наблюдению за моим безмолвным компаньоном. Прошло полчаса, час, еще час. Рыба стала мне ненавистной. Я повернул ее несколько раз, заглянул ей в глаза, осмотрел ее живот, бока, хвост. Я был в отчаянии; и хотя время обеда еще не настало, я решил, что я голоден, и с чувством облегчения поместил рыбу обратно в сосуд. На час я был свободен.
Когда я вернулся, мне сказали, что профессор был в музее, но уже ушел и вернется только через несколько часов. Друзья мои были слишком заняты, чтобы поболтать со мной. И я вынужден был вернуться к своей «дражайшей» рыбе. С чувством обреченности я уставился на нее вновь. В комнате не было никаких приборов, даже увеличительного стекла. Мои руки, мои глаза и рыба—я был ограничен только этим. Своим пальцем я попробовал остроту рыбьих зубов, начал считать их и поймал себя на мысли, что занимаюсь ерундой. Наконец, мне в голову пришла интересная мысль нарисовать рыбу. В процессе рисования я с удивлением начал замечать новые детали. За этим занятием меня и застал профессор.
«Правильно, — сказал он, — карандаш — один из лучших глаз. Рад видеть также, что Вы сохраняете наблюдаемый объект влажным и бутыль закупоренным». После этих слов одобрения он добавил: «Ну как?» Профессор внимательно выслушал мой отчет о частях рыбы, названия которых мне были еще неизвестны: безвекие глаза, латеральная линия, позвоночный плавник, вилкообразный хвост, компрессорная форма. Когда я закончил, он помолчал, как будто ожидал большего, и затем со вздохом разочарования сказал: «Вы были не очень внимательны. Вы не заметили одну из самых отличительных черт объекта, который находиться перед самым вашим носом. Смотрите еще. Смотрите еще!» И он оставил меня в полном замешательстве.
Я был подавлен, уничтожен. В этой противной рыбе было еще что-то, чего я не заметил. И я принялся за задание с твердым намерением увидеть все. Через время я обнаружил еще несколько особенностей. Критика профессора была справедливой. Вторая половина дня прошла незаметно. В конце дня появился профессор и спросил: «Увидели уже?» «Нет, — ответил я, — еще нет, но понял, как мало я видел раньше». «Это почти самое важное, — серьезно сказал профессор, — сегодня я Вас слушать не буду. Отложите рыбу и идите домой. Может быть, утром Вы сможете дать ответ получше. Я спрошу Вас до того, как Вы продолжите свои наблюдения за рыбой». Эта идея мне не очень понравилась. Это значило, что я не только должен был думать об этой рыбе всю ночь, размышляя над тем, что же это за явная отличительная особенность, но и кроме того, наутро, не освежая в памяти моих наблюдений я должен был дать о них полный отчет. А хорошей памятью я не отличался. Поэтому я брел домой в большом расстройстве.
Сердечное приветствие профессора на следующее утро было немного утешающим. Казалось, он очень хотел, чтобы я увидел то, что видел в той рыбе он. «Может быть, Вы имели в виду то, — спросил я, — что рыба имеет симметричное строение с парными органами?» Его воодушевленное «Точно!» было наградой за бессонные часы прошлой ночи. После того, как он с энтузиазмом рассказал мне о важности этого факта, я осмелился спросить, что я должен был делать дальше. «Ну, конечно, рассматривать рыбу», — сказал он и оставил меня один на один с моим объектом изучения. Через час он вернулся, чтобы выслушать мой новый каталог. «Хорошо, очень хорошо, — повторил он, — но это еще не все. Продолжайте наблюдение». И так на протяжении трех долгих дней он ставил передо мной рыбу, запрещая смотреть на что-либо еще или использовать какие бы ни было инструменты.
На четвертый день моего первого исследования рядом с первой рыбой профессор поместил вторую рыбу той же группы. И мне было дано задание указать на сходства и различия между ними; затем к ним прибавилась еще одна и еще одна, пока все семейство не лежало передо мной, и целый легион челюстей не заполнил стол и окружающие полки. Вонь превратилась в приятный запах и даже сейчас вид старых 15-сантиметровых, наполовину сьеденых пробок вызывает приятные воспоминания.
Таким образом, я изучил все семейство хемулонов, их внутренние органы и строение костей. И во всем, даже в описании частей я помнил, что в методе наблюдения фактов, который я использовал, самое главное было не останавливаться на достигнутом и увиденном, но наблюдать еще и еще. «Факты очень нужны для того, — говаривал профессор, — чтобы вывести обобщающий закон». Восемь месяцев спустя я неохотно оставил этих друзей и начал работать с насекомыми. Но опыт, который я приобрел, был для меня более ценен, чем годы дальнейших исследований в моих любимых группах.
Кроме того, есть мнение, что некоторые древние тексты писались именно так, с применением гиперсмыслов, которые были своеобразной разновидностью шифрования, защищающего знания от непосвящённых: символы несли как фонетическую нагрузку, так и иероглифическую. Первая была доступна всем, вторая — только избранным. Но, возможно, это всего лишь легенда.
«Пасхальные яйца» в играх и софте, палиндромы, акростихи, некоторые мнемотехнические приёмы, афоризмы типа «чтобы понять рекурсию, надо сначала понять рекурсию» или «одна из двух самых раздражающих вещей, это недосказанность» — это всё примеры гиперсмыслов. Часто они используются в роли простых головоломок или развлечений для младшеклассников, но этим их значение не исчерпывается. Более того, сейчас гиперсмыслы переживают очередной ренессанс — современного пользователя «зацепить» стало сложно, он торопится, нелюбопытен и при малейшем неудобстве уходит. И ещё он очень не любит совершать действия, к которым его вынуждают — даже если это всего лишь прокрутка страницы. Поэтому обычные «цепляющие» заголовки вместе с информативными подзаголовками работают всё хуже. Грамотное структурирование информации, конечно, актуальности не потеряло — и вряд ли когда-нибудь потеряет — но его одного уже мало. Так делают все и этого уже недостаточно. Поэтому гиперсмыслы применяются всё чаще. Собственно, гиперсмысл — это тоже структурирование информации, только не «по горизонтали», а «по вертикали», «слоями». Если «слои» «снимаются», открываются легко — внимание и понимание «плывут вглубь сами собой». Чего и требовалось достигнуть.
Да Вы и сами наверняка видели нечто подобное — например, мелкие бледные кнопки на странице сайта. Казалось бы, зачем заставлять пользователя ломать глаза? Это ж прямой ущерб юзабилити. Но Вы же таки эти кнопки увидели и что на них написано — прочитали. А как бы смотрелась страничка, если бы всё было крупнее и контрастнее? Она, скорее всего, смотрелась бы перегруженной. И вызывала бы не столько желание её изучить, сколько желание с неё уйти. «Сложна, многабуков». Поэтому дизайнер сделал так — и (если не прегнул палку) поступил вполне разумно. В любом случае, Вы задержались на страничке на секунду-другую дольше, чем могли бы. Не так много, чтобы Вас разозлить — но достаточно, чтобы Яндекс.Метрика сайта это отметила. Ага-ага.
Хорошо сделанный гиперсмысл может заставить пользователя довольно долго пялиться на один экран без потери внимания или отрицательных эмоций — наоборот, ему будет интересно. А подготовленный таким образом — он и на кнопку нажмёт, и страничку прокрутит уже гораздо охотней. Что особенно ценно в применении к аудитории мобильных устройств. Но для достижения такого эффекта придётся, конечно, потрудиться.
Благодаря своей «вертикальности», «направленности вглубь», «ортогональности другим методам» гиперсмыслы синергетично сочетаются с иными приёмами. Например, с анимацией, интерактивностью или озвучкой. Но могут быть и вредны — там, где нужна предельная понятность с первого взгляда, а любые двусмысленности и «задержки понимания» крайне нежелательны (уставы, важные инструкции, договора и т.д.). Гэндальф у ворот Мории долго пытался найти гиперсмысл там, где его не было — и это промедление едва не обошлось Хранителям Кольца очень дорого.
Тем не менее, есть основания считать, что будущее именно за гиперсмыслами — за приданием любой информации (в самом широком смысле этого слова) максимальной объёмности, максимального числа измерений. Чтобы всё смотрелось предельно просто, понятно и минималистично — но при этом охотно отзывалось на внимание, послушно раскрываясь, «распаковываясь» в ответ, содержательно расцвечиваясь новыми полезными смыслами.
Главное не перестараться, конечно. А то ведь «запаковывать обратно» «распакованный» гиперсмысл пока что удаётся очень плохо. Даже в реализациях за счёт отслеживания камерой взгляда пользователя.